- А мне вас жалко... И всегда было жалко. Каждый наш с Верой божий день начинался с вашего утреннего звонка. Вы вечно жаловались на здоровье, вечно спрашивали не ссоримся ли мы... Все вокруг вас было источником страха... Все холодильники вы забили всевозможными лекарствами; единственное, чему вы научили мою дочь - это панически бояться пчел, микробов и мух, мазаться зеленкой и ходить с ног до головы облепленной бактерицидными пластырями... И все потому, что в вашей жизни очень мало было событий. Ваша жизнь во многом похожа на сильно недодержанную фотопленку И потому вы дорожите не блеклым, практически не различимым содержанием этой фотопленки-жизни, а ее длиной...
- Я ненавижу тебя! Ты безжалостный, бессердечный урод! Убей меня! Убей!!! Единственное, что я хочу - это чтобы ты до конца своих дней просидел в вонючей тюрьме...
- Нет! Не убью... - сказал я вдруг охрипшим голосом. - Мне жаль вас... Выходит, мне надо было просто-напросто время от времени хлопать вас по попке... И врать, какие у вас прекрасные глаза и цвет лица. И я не потерял бы Веру... И моя дочь всегда бы была рядом со мной... Нет, я передумал вас убивать. Я, пожалуй, пойду отсюда подальше...
- Как пойдешь??? Нет, нет! Не уходи! Не уходи!!! Ты должен убить меня! Ты, негодяй, ты должен, должен убить меня!
- Вы всегда хотели, чтобы я был негодяем. Чтобы оправдаться перед собой и богом. Возьмите нож, я пошел... - сказал я и, кинув нож на разделявший нас журнальный столик, встал и направился в прихожую.
Когда я справился с замками, из гостиной раздался стон. Я бросился туда и увидел, что теща убила себя по-римски - бросилась грудью на поставленный торчком разделочный нож. Я подошел к ней и перевернул на спину. Лицо ее светилось нечеловеческим удовлетворением...
И уже в ходе следствия я узнал, что перед тем, как покончить с собой, она написала на клочке бумаги записку "Это Евге..." и бросила ее рядом с собой.
Когда следствие окончилось, я уехал сюда. Оставаться В Москве я больше не мог... И, знаешь, мне жаль, что все так получилось... Я хотел бы, чтобы она жила... Если б я так жил, я бы застрелился...
Ольга потянулась к бутылке "Камю", налила себе полную рюмку и выпила.
- Ты чего? Надраться хочешь?
- Дураки вы все! А все учите, учите! Ты хоть можешь представить, как твой рассказ со стороны воспринимается?
- Конечно! Маленький человечек плачется. Маленький, мелкий, ничтожный человечек, без гордости, без ума, без совести. Тварь, тещу убил...
- Приблизительно так, - старательно выговорила чуть опьяневшая Ольга.
- Все дело в том, что когда ты попадешь в подобную жизненную ситуацию, ты всегда оказываешься маленьким плачущим человечком. Силу и гордость человек придумывает, чтобы скрыть это. Я ведь знал, что все так получится и знал, что делать, чтобы все было тип-топ - и волки сыты и овцы целы. Но если бы я подлаживался, то все стало бы искусственным... И я, и они и весь наш мир...
- А так он настоящий?
- Настоящим мир быть не может.
- Почему?
- К счастью, большинство людей играют в поддавки... Даже с богом играют...
- Играть в поддавки - это быть добрым?
- Добреньким.
- Отведи меня спать...
- А у тебя тяга к спиртному...
- Ага. Особенно в одной клетке с сумасшедшими и тобой.
- А почему со мной?
- После таких разговоров я всегда боюсь, что и у меня, может быть, будет такая же безалаберная и неустроенная жизнь... И мне становиться страшно...
- С твоими-то связями и внешними данными такая же жизнь? Ты ведь всегда сможешь стать женой профессионального депутата или какого-нибудь благополучного атташе в какой-нибудь сказочно-красивой республике.
- Смогу... Если окончательно не испорчусь здесь, в твоей тайге... Пошли спать.
Я отвел Ольгу в отведенную ей комнату, уложил в белоснежную, пахнущую лавандой постель. Когда она заснула, я поискал что-нибудь себе под голову и, найдя на стуле маленькую вышитую крестиком диванную подушечку, лег спать на пушистом прикроватном коврике.
9. Ольга идет с нами. - Всего полтора дипломата... - Гоп-стоп. - Подземные партизаны. - Фонарь на его голову. - Мяса, видите ли, она месяц не ела!
Утром, сразу же после завтрака мы устроили производственное совещание. Коля успел похмелится задолго до омлета и потому был изрядно весел и неистощим на выдумки. Он сразу же предложил Борису с Шурой не церемонится с подъемом ящика, а просто-напросто уронить на него гарпун с раздвигающимися перьями.
- С баксами ничего не случится, - сказал он, доедая десятый оладышек. Ну, подмокнут немного. А гарпун Шура за два часа сделает.
Шура подумал немного над предложением Бориса и сразу же ушел в мастерские. За ним побрел явно не выспавшийся Борис. Проводив его оценивающим взглядом, я уставился на Николая и спросил:
- Ты опять нажрался, пьянь болотная?
- Не боись, начальник! - ответил он весело. - Все будет в ажуре!
И, подмигнув, убиравшей со стола Инессе, сказал ей:
- А где Худосоков-то твой? Отдыхает, небось, после бурно проведенной ночи?
- А ты чо так улыбаешься? - ответила она подбоченившись. - Как салом рожу натерли? Я женщина завсегда честная и с двумя мужиками в кровать не лягу. Тем более ребеночек у меня под сердцем... Наш с Боренькой... А Худосоков твой в приемной на диване ночевал. И с утра раннего на кухне со мною старался. Это он, родимый, оладышков напек...
В это время в кают-компанию вошла Ольга с Елкиным. Последний, судя по глупой улыбке, явно пребывал на седьмом небе. И было от чего - Ольга была обворожительна в обтягивающих черных джинсах и не закрывавшей умопомрачительный животик короткой алой кофточке. Свежая, подтянутая, с искрящимися глазами, она притягивала наши взгляды.
- А я решила идти с вами! - промурлыкала она на ходу, видимо, сразу же почувствовав, что нас, покоренных ее очарованием, можно брать голыми руками.
- Танцев с утра не заказывали, мадам! - ответил Коля, силясь оторвать глаза от девушки. - А там, внизу грязь или вода по пояс, противные скользкие водоросли на прогнивших рудостойках... И еще, мадам, крысы... Противные, худые от вечного недоедания крысы... Серые, с лысыми хвостами. Вам, такой... мм... обольстительной... В общем, вам едва ли следует попадаться им на глаза...
- Нет, я все равно хочу с вами, - захныкала Ольга, присев рядом со мной и уткнув свое личико мне в плечо.
- Как хочешь, - ответил я, подув на свесившуюся с ушка прядь ее шелковистых волос. - Но учти, что подругам об этом подземном путешествии ты можешь и не рассказать...
- Почему это? - подняв головку с моего плеча удивленно спросила девушка.
- Мы можем погибнуть, - мрачно, с дрожью в голосе ответил я.
- Ну да! -ухмыльнулась девушка. - С вами погибнешь!
- Ну тогда, давай, поешь поплотнее, потом у Инессы свитер какой попроси - холодно внизу - и пойдем быстрее. Коля вроде уже отошел от вчерашнего.
- А можно, папенька, я нырну с аквалангом пару раз? Не разу не ныряла, интересно...
- Ну, это перебор, дочка! Если сейчас же об этом не забудешь, запру в клоповнике на весь день.
- Ну, ладно, ладно, - согласилась Ольга и начала нехотя ковыряться вилкой в появившейся перед ней тарелке с омлетом. Не съев и четверти, она отставила в сторону тарелку и, склонив голову набок и кокетливо улыбаясь, уставилась на меня.
- Ты что так смотришь? - спросил я, наслаждаясь ее девичьей непосредственностью. - Выкладывай, что хочешь...
- Папуль, попроси, чтобы они ящик без нас не открывали... Очень хочется поприсутствовать при торжественном открытии кубометра долларов... Такое ведь раз в жизни случается...
- Ладушки, - улыбнулся я снисходительно. - Попрошу. Шуре это все равно, а Бельмондо будет не против.
***
Через сорок минут мы спускались по лестницам на восьмой горизонт. Я спускался первым, за мной - Ольга. Николай нес на себе тяжелый баллон с дыхательной смесью и, боясь уронить его на нас, старался не находится с нами в одном лестничном отделении. Ольга чувствовала себя весьма неловко в резиновых сапогах 43-го размера, штормовке, подпоясанной ремнем от аккумулятора и в каске, постоянно сползавшей на бок. На пятой лестнице она поскользнулась и свалилась на меня. Мы вместе с ней упали на полок, но вполне благополучно. Когда я, стоя на четвереньках, потянулся за своей оброненной при падении каской, Ольга приблизила свое лицо к моему и шепотом спросила: