4 Хрен с винтом. - Спасительный медальон. - Смерть поэта. - Весенне-летний в
яркой форме.
В кают компании все было по-прежнему. Тот же опустошенный Шура сидел на стуле, отрешенно глядя в потолок, и тот же хищно-злорадный Хачик с автоматом подмышкой что-то ему говорил в лицо своим писклявым голосом. Худосоков вручил рюкзак с деньгами своему главарю и, рассказав ему о смерти водителя и Ольги, направился к двери.
- Зырьте в оба! - пискнул ему вслед Хачик. - К обеду сматываемся!
После того, как Худосоков притворил за собой дверь, а я присел на пол у кухонной стены, Хачик присел над рюкзаком, развязал его и вытащил несколько пачек долларов.
- Сколько здесь, ты говорил? - спросил он меня, не разгибаясь и не поворачивая ко мне головы. В его голосе была надежда, что я назову сумму большую, им уже на глаз прикинутой.
- Лимон триста... Примерно... Мы не считали...- ответил я автоматически.
Автоматически, не потому, что боль в раненном плече стала невыносимой, а потому что мое внимание полностью поглотил Шура - с ним происходило нечто жуткое. Человек, минуту назад напоминавший мешок с трухлявой соломой, начал на моих глазах превращался в смертоносного монстра, беспрерывно излучающего вокруг себя мощные волны леденящего кровь ужаса. Он медленно выпрямился, глаза его налились кровью и выпучились. Когда он встал, то показался мне на голову выше и намного шире в плечах прежнего мешковатого Шуры. Весь охваченный цепенящим ужасом, я понял, что этот человек меня не узнает и более того, что когда он покинет эту комнату, в ней не останется ничего живого...
"Фуга!!! - подумал я, моментально вспотев. - Фуга! Мистер Джекилл превращался в мистера Хайда, а мешковатый Шура превращается в незнающего пощады монстра!"
А Хачик, не разгибаясь, считал зеленые пачки: "...Восемьдесят девять, девяносто, девяносто один..." На счете "девяносто пять" монстр подошел к нему сзади и опустил ему руку на плечо. Хачик недовольно вскинул голову и, увидев нависшие над ним малиновые глаза, замер с широко раскрытым от ужаса ртом.
Так они смотрели друг на друга бесконечные десять секунд. Когда дрожащая рука Хачика потянулась к автомату, монстр обхватил его лицо и затылок руками и резким, выверенным движением повернул на сто двадцать градусов. И в гробовой тишине кают-компании раздался хруст ломающихся шейных позвонков... Услышав его, убийца зловеще улыбнулся и, не отпуская головы своей жертвы, разогнулся и поднял ее над собой. По мере того, как руки поднимались, сломанная шея Хачика становилась все длиннее и длиннее... Неторопливо налюбовавшись только что сотворенной смертью, монстр откинул безжизненное тело в сторону и медленно повернулся ко мне...
Я не мог шевельнуть и пальцем. Пространство вокруг полупрозрачно застыло. И наплывающий на меня убийца не двигался - он как бы растворялся в воздухе и возникал вновь, но уже шагом ближе. И через бесконечность я почувствовал его холодные ладони на своих щеках, и увидел его безумные немигающие холодные глаза. И приготовился услышать такой негромкий, такой откровенный хруст своих шейных позвонков - последний звук своей непутевейшей жизни...
Но монстр не стал ломать моей шеи. Ни на йоту не изменив выражения своего лица, он отпустил мою голову и, дико захохотав, повернулся к двери и растворился в воздухе.
По крайней мере, мне так показалось, что растворился. Скорее всего, я на минуту потерял сознание от перенапряжения. Когда я пришел в себя на полу, все происшедшее мне показалось страшным сном и казалось до тех пор, пока глаза мои не наткнулись на лежащего навзничь Хачика. Я, хромая (бедро продолжало кровоточить) подошел к бандиту и принялся рассматривать его шею. Она была неестественно длинной и вся в красновато-бурых пятнах. В это время дверь кают-компании открылась и, повернувшись к ней, я увидел входившую Инессу. В переднике в приятный голубой горошек и такой же косынке. Приветливо кивнув головой, она, как ни в чем небывало, направилась к кухне и скоро там старательно загремела посуда. Ошарашенный я опустился на пол и, обхватив лицо ладонями, начал мерно, как тихий сумасшедший, раскачиваться. Раскачиваться, дабы укачать изменивший мозг...
"О господи! Куда я попал? Как мне жить в этом душевнобольном мире? цирковым мотоциклистом закрутилась по черепной коробке мысль. - Здесь нет ничего определенного, здесь нет ничего неотвратимого, даже смерти... даже смерти"...
И тут на плечо легла рука. И мгновенно память нарисовала недавно пережитую картину - монстр-Шура медленно подходит сзади к считающему деньги Хачику, подходит и кладет ему свою смертоносную руку на плечо... "Есть смерть! Есть неотвратимая! - взорвалось в голове. - Она обманула тебя!" И тут же другая - "Хватит быть окаменевшей от страха куклой! Встань, вцепись в ее ощерившуюся позвонками шею!"
И я вскочил, повернулся и чуть не испустил дух от удивления, увидев перед собой... улыбающуюся Ольгу!!!
- Ты??? Ты жива???
- А как же? Ты, что, не видишь?
- Я видел тебя мертвую!!!
- Пуля в медальон попала... - с места в карьер захныкала Ольга и слезы ручьем потекли у нее по щекам. - Теперь я не смогу носить глубоких вырезов... Едва его из себя вынула...
- Покажи... - не поверил я.
Ольга задрала подол белоснежной кофточки (она успела переодеться) до подбородка и мой взгляд недоуменно уперся в запекшуюся ранку размером с пятирублевую монету. Она располагалась как раз между чашечками хорошо знакомого мне шелкового бюстгальтера.
- Зашьем сейчас! И видно не будет. И мужики твои шрам этот залижут... Ложись на кровать, я тебе рану обработаю.
***
Ранку пришлось зашивать. Я смазал ее йодом, тут же смыл его водой, принесенной Инессой, и аккуратно, мелкими стежками зашил.
- Если что, в Москве переделают! - сказал я довольно любуясь плодами труда, заставившего меня забыть о собственных ранах. Налюбовавшись, заклеил ранку пластырем и вдруг вспомнил выпученные глаза шофера "Мерседеса".
- Слушай, - обратился я к Ольге, уже облачавшуюся в свою кофточку. - А чего это шофер Хачика на нашу сторону переметнулся? Жизнь, можно сказать, за нас положил?
- Не знаю... Когда ты ушел, он буянить начал, отвязаться пытался, матерился гадко, весь покраснел от натуги. А Ирина Ивановна сказала мне, что ее бабушка поселковой колдуньей была, всяким заговорам ее обучила, в том числе и успокоительным, и попросила меня минут на пятнадцать их вдвоем оставить... Когда я через пятнадцать минут вернулась, Вовик уже смирным был и за ней наблюдал преданным собачьим взглядом... Ничего странного, я о таком колдовстве много раз слышала и в журналах популярных читала, говорят, на тупых и вялых оно успешно действует...
- А куда она потом подевалась?
- Когда мы тебя с Худосоковым увидели, мы разделились. Она с Вовиком за одну кучу пошла, а я за другой спряталась... А сейчас она где-то в здании. Умывается, наверное...
- Замечательно, а если не секрет, что в медальоне твоем было?
- Ничего... Я его на будущее покупала... Чтобы носить в нем фотографии мужа и дочери Леночки...
- Спасли они тебя... Давай, теперь меня лечи.
Ольга осмотрела мои пробоины, покачала головой и пошла за Инессой на кухню. Дева Мария Дубль Два явилась с всякими склянками и скляночками из темного стекла и хирургическим пинцетом (наверняка в мирное время использовавшимся как орудие извлечения перьев из куриных оконечностей). Следующие десять минут она ковыряла им в моих ранах на плече и бедре.
Вытащив пули, Инесса смазала меня мазями из склянок, дала что-то гадкое из них же выпить, а потом сказала:
- Ничего у тебя не задето. Мазь Шурина самодельная к вечеру все заживит... Будешь как новенький... А вот Ваня Елкин...