Легкая сигарета ничем не отличается от обычной, которую проткнули булавкой. В случае Kools вообразите разницу между двумя ощущениями: когда тебя лягает осел и когда тебя лягает осел в носках. Привыкаешь не сразу, но ко времени, когда мать кремировали, я приохотился.
«Как ты можешь после всего, что случилось, засовывать это в рот?» — спросил отец. Он начал курить в восемнадцать лет, но бросил, когда мы с Лайзой были маленькие. «Мерзкая, вонючая привычка» — так он твердил пятьдесят раз на дню. Совершенно без толку. Даже в прежние времена, когда на пачках еще не печатались предупреждения, любому было ясно: курить вредно. Сестра моей матери, Джойс, вышла замуж за хирурга, и каждый раз, когда я у них ночевал, на рассвете меня будил дядин кашель — мучительное, судя по звуку, отхаркивание, предвещавшее агонию. Потом за завтраком я видел его с сигаретой и думал: «Ну, он все-таки врач, ему лучше знать». Дядя Дик умер от рака легких, а спустя несколько лет почти неотличимый кашель появился у моей матери. Можно было бы предположить, что у нее, женщины, кашель будет мягче — этакое нежное дамское похаркивание. Помню, как лежа в постели я со стыдом думал: «Моя мама кашляет, как мужчина».
Когда чувство стыда сменилось беспокойством, я понял: отчитывать ее бессмысленно. Что я ей, по большому счету, могу сказать, если я сам курильщик? В итоге она рассталась с Winston ради каких-то легких сигарет, а потом и ультралегких. «Точно соломинку посасываешь, — жаловалась она. — Угости твоей, а?»
Пока я жил в Чикаго, мать приезжала ко мне дважды. В первый раз, когда я окончил колледж, во второй — несколько лет спустя. Ей только что исполнилось шестьдесят; помню, когда я шел с ней по улице, мне приходилось приноравливаться, сбавлять шаг. Поднимаясь на платформу надземки, мы останавливались на каждой пятой ступеньке: мать хрипела, сплевывала мокроту и колотила себя в грудь кулаком. «Ну давай же, — думал я, помнится. — Шевелись, поживее». На исходе жизни она две недели продержалась вообще без сигарет. «Практически полмесяца, — сказала она мне по телефону. — Веришь, нет?»
Тогда я жил в Нью-Йорке. Попытался вообразить ее за обыденными делами: вот она едет в банк, загружает в стиральную машину грязное белье, смотрит на кухне переносной телевизор, а во рту у нее ничего, кроме языка и зубов. В то время она прирабатывала в магазине подержанных вещей — он назывался «Простая элегантность» — и постоянно напоминала мне, что абы что они на комиссию не берут: «в вещи должна быть изысканность».
Хозяин не разрешал курить в помещении, и потому каждый час мать выскальзывала наружу через черный ход. Наверно, именно там, стоя на гравии на душной автостоянке, она пришла к мысли, что изысканные люди не курят. Я никогда не слышал от нее разговоров, что надо бы бросить, но когда она мне позвонила после двух недель без единой сигареты, в ее голосе звучали нотки удовлетворенности. «Тяжелее всего по утрам, — сказала она. — И, конечно, позднее, когда выпьешь».
Не знаю, что заставило ее снова начать курить: стресс, сила привычки или, возможно, представление, что на шестьдесят втором году жизни бросать поздно. Наверно, я бы с ней согласился, хотя в наше время шестьдесят один — еще не возраст. Были и другие попытки бросить курить, но больше чем на несколько дней они не затягивались. Лайза сообщала мне, что мама восемнадцать часов обходилась без сигарет. А потом, когда звонила мама, я слышал щелчок ее зажигалки, а затем прерывистый вдох: «Что нового, котенок?»
Свою последнюю сигарету я выкурил в баре в аэропорту имени Шарля де Голля. Это было утром, в среду, 3 января 2007 года. Хотя нам с Хью предстояло сделать пересадку в Лондоне, и ждать рейса оставалось еще почти два часа, я сказал себе: бросать — так бросать. «Ладно, — сказал я Хью. — Вот она, моя последняя». Шесть минут спустя я вытащил пачку и сказал то же самое. А потом еще раз. «Все. Говорю серьезно». Повсюду вокруг люди с удовольствием дымили: краснощекая ирландская парочка, испанцы с кружками пива. Были тут и русские, и итальянцы, и даже несколько китайцев. Вместе мы образовывали зловонный международный конгресс в миниатюре: Союз Друзей Табачного Листа, Хранители Кольца Дыма. То были мои люди, а я вот-вот их предам, повернусь к ним спиной именно тогда, когда я им всего нужнее. Вообще-то я человек крайне нетерпимый, хотя сам в себе этого не терплю. Увидев пьяницу или наркомана, который попрошайничает, я не думаю: «И меня от этого еле бог уберег», а мысленно говорю: «Я-то завязал, и ты можешь. Перестань тыкать мне в лицо своим стаканчиком с мелочью».
Одно дело — бросить курить, и совсем другое — сделаться бывшим курильщиком. Таковым я должен был стать, едва выйдя из бара, а потому я не торопился — разглядывал свою одноразовую зажигалку ядовитого цвета да жуткий свинарник в алюминиевой пепельнице. Когда я все-таки встал из-за стола, Хью напомнил, что в моей пачке остается пять сигарет: «Что, так на столе и оставишь?»
Я ответил фразой, которую много лет назад услышал от одной немки. Ее звали Тини Хаффманс, и хотя она часто извинялась за свой английский, мне он казался бесподобным. С глагольными формами она справлялась безупречно, а вот слова иногда перевирала. В результате смысл не утрачивался, а только становился более выпуклым. Однажды я спросил, курит ли ее сосед, и она, на минуту задумавшись, ответила: «Карл… закончил со своим курением».
Разумеется, подразумевалось, что он бросил, но ломаная фраза Тини понравилась мне намного больше. «Закончил» звучало так, словно ему выделили определенное количество сигарет — триста тысяч, например, — и выдали на руки, как только он родился. Если бы Карл начал курить на год позже или смаковал сигареты помедленнее, то, наверно, и теперь оставался бы курильщиком, но так уж вышло, что свою норму он выкурил и, ни о чем не сожалея, пошел по жизни дальше. Я подумал, что возьму с него пример. Да, в данной конкретной пачке еще пять Kool Milds, и дома, в заначке, двадцать шесть блоков, но это уже излишки — бухгалтерия ошиблась. А я со своим курением только что закончил.