Я сидел и слушал его, верил ему и чувствовал его независимость, силу и… власть во мне – меня это пугало. Кто он? и зачем он во мне? Он мне помогает, или он стремится свергнуть меня с правления моей головой, воцариться надо мной – и тогда… я стану Яковом Петровичем? А слышит ли он сейчас мои вопросы самому себе? – масса вопросов в моей голове не давали мне покоя. Я то спал, то мучился бессонницей и слушал речи Якова Петровича, уже более не отвечал ему, а просто – слушал.
– Весь мир – единый храм с небесным куполом, с нетленными законами, с наречёнными священниками и патриархами, якобы владеющими компетенцией вымышленной истинной мудрости и получающими вип-места в покоях Элизиума. Самозванцы! Все священники самозванцы! либо фанатики, что тому хуже, – вновь гласил Яков Петрович. Теперь он звучал эхом, и если я не вёл с ним диалог, то он говорил это тоже без адресата, как бы в стену.
7
Я основательно обдумывал свою вспыльчивую неприязнь к Юле в течение нескольких мучительных дней. Не то чтобы было много чего обдумать или это выходило сложно – нет, просто настроение бросало в крайности, как на американских горках: то стремительные восходы, вплоть до физического ощущения возвышенности чувств, то падение в глубочайшие ямы, мерзкие, удручающие до того, что мерк дневной свет в глазах. Всё сменялось быстро, без прелюдий, без жалости ко мне – это было трудностью к подступу решения моей проблемы.
А проблема действительна была. Я анализировал и всё-таки осознавал абсурдность мира без Юли, понял всю притягательность моей любви к Юле. От любви ведь нельзя отказаться; ею трудно, почти невозможно управлять. Кто это может – тот, наверное, практически бездушный человек.
Раньше я думал совсем иначе. Думал, что люди, однажды полюбившие друг друга, должны всегда быть неразлучными. Чем чаще я видел влюблённых людей вместе, тем они отчётливее врезались в мою память именно парой – порознь я их представить никак не мог. Настолько ли я был наивен или видел в людях априорный идеал – не знаю. Мне хотелось, чтобы так было. Мне грело душу чужое счастье: счастливые люди делились этим счастьем со мной, знали они об этом или нет.
Теперь всё стало другим, и мне не видится в людях идеала. Их чувства стали вычурными, а проявления их причудливыми. Объект любви теперь тщательно отбирается и с лёгкостью меняется. Осталось ли место любви во всей этой аффектированной волоките чувств?
Так или иначе, я чувствовал любовь. Мне не нужен был для чувств разум, ведь как мне припоминается мысль одного великого человека: половой инстинкт сублимируется до любви. Такое лаконичное объяснение этого чувства придаёт любви естественность, а также человечность. Но это скорее слишком банальные истины, однако, объяснить достоверно, со всей полнотой, это высшее чувство нельзя.
Какой бы Юля не была ущербной для моего испещрённого будущего, я хотел её видеть в моей жизни и именно поэтому следовал зову высшего полового инстинкта – любви. Правильное ли это решение или нет, я не знаю – я всего лишь человек.
8
Юля снимала квартиру в затхлом бараке – притом, что это был наиболее благоприятный вариант, и по цене, и по условиям. В этом была моя вина, я чувствовал вину, совесть теребила струны нервов и играла на них басистый реквием.
С одной стороны Юлиной квартиры жил самый обыкновенный сосед. Впрочем, обычный он был по своему внешнему виду и образу жизни, но никак не по личной обстановке, более локальной. Жил он один со своим сыном первоклассником. Жена его погибла незавидной смертью: была изнасилована и жесточайше избита перед своим же домом. По наступлению сумерек у дома всегда было мрачно; фонарь не горел, и не было видно ничего. Поэтому она и пролежала в снегу у самого дома до рассвета, а её же муж не углядел в снегу её тела, когда шёл домой с работы. Помимо этой катастрофы, клеймом присутствующей в их жизни и постоянно заставляющей горевать о прошлом, была другая. Этот сосед бил своего шестилетнего сына по поводу или без повода. Просто хотел его уничтожить, медленно, растягивая удовольствие. Я думаю, он видел в своём сыне себя и, как из того следует, мечтал о Великом саморазрушении. Видится здесь вина обстоятельств пережитых ими, пошатнувших психику соседа.