Президент хранил молчание. То ли у него было плохое настроение, то ли его одолевали мрачные предчувствия. Да и что в этом странного? Он отлично знал, что предвыборная кампания будет чертовски трудной. За четыре года сил у него поубавилось, и на вид ему можно было дать намного больше его пятидесяти двух лет. В день инаугурации у него на лице не было морщин. И кашлять он стал чаще, хотя дал «самое последнее» обещание покончить с курением к Дню труда. Я искренне надеялся, что на этот раз он выполнит обещание, хотя начало предвыборной кампании не самое лучшее время для этого.
– Герб, – сказал он, остановившись на скользком камне, – что-то я сомневаюсь насчет выборов.
Мне показалось, что ему требуется утешение. Я не очень-то гожусь на роль подпевалы, но бывают случаи, когда подчиненному надо сказать своему начальнику несколько подбадривающих слов. Вот и я сказал, что все наши сотрудники с оптимизмом смотрят в будущее. На самом деле это было не совсем так, но ничего другого мне просто не пришло в голову.
– С оптимизмом, – повторил он. – Наверное, вы имеете в виду Манганелли.
Незадолго до этого мне пришлось рассказать ему о проблеме Чарли, чтобы объяснить, почему я написал вместо него заявление для «Нью-Йорк таймс». Другой бы немедленно избавился от Чарли, а президент великодушно оставил его на посту главного спичрайтера.
Я засмеялся, а он, поскользнувшись, упал между двумя камнями. Агент, присматривавший за нами сверху, что-то сказал в переговорное устройство, и в мгновение ока вся территория была залита ярким светом. Ярдах в пятидесяти от нас находился прожектор береговой охраны. Президент вскарабкался на камень.
– Выключите это.
Спустя несколько секунд опять стало темно, лишь кое-где появлялись подвижные белые блики. Ослепленный прожектором, я осторожно сделал шаг вперед. Под ногой что-то громко чавкнуло, и я упал на спину, прикусив кончик языка.
– Наверное, вы держались руками за камни? – спросил президент.
– Я прикусил язык.
Мы пошли, если это можно назвать ходьбой, дальше. Несмотря на боль, я замечал окружавшую меня красоту. На берегу царил покой, лунный свет серебрил мерцавшую воду, а над нашими головами порхали чайки – не уверен, правда, что чайки порхают. Скорее всего, это были летучие мыши.
Мы подошли к особенно опасному месту, где каменный утес нависал над морем, уходя от тропинки под углом в тридцать пять градусов. Когда-то, очень давно, огромная глыба отвалилась от скалы и чудом удержалась на склоне. Президент называл этот утес «обломком стариковского зуба».
– Идите сюда, – весело позвал он меня. – Поговорим тут.
Я спросил, нельзя ли поговорить, если я останусь внизу.
– Здесь вас отлично слышно, – уверил я Такера.
– Идите сюда.
Как сказать «нет» главнокомандующему? Ведь он не хотел запугать или испытать меня. Просто Томас Такер все еще не изжил в себе мальчишку.
Одолев несколько футов, я потерял равновесие и растянулся во весь рост. Камень покрывали проклятые водоросли, и я, вымазавшись в мокрых ошметках, соскользнул вниз.
– Сначала надо бегом, – сказал президент.
– Мне непонятно, – прохрипел я, – как можно добраться до верха.
– На одном дыхании!
– Ладно, – сказал я и устремился вверх. Мне почти удалось одолеть весь путь, но опять помешали водоросли. – Ох! – вырвалось у меня, когда я почувствовал, что опять скольжу вниз.
Вот уж чего мне совсем не хотелось. До подножия было не меньше пятнадцати футов.
– Ну же, держитесь за мою руку.
Я потянулся к нему, но из-за этого стал сползать еще быстрее. Изо всех сил я цеплялся за водоросли, больно царапавшие мне пальцы, но все же оказался ниже еще на несколько футов, пока не ухватился за какую-то растительность, укоренившуюся в камнях. Съезжать по склону я перестал, но и лезть наверх у меня не было никакой возможности. Каждый раз, пытаясь подтянуться, я вырывал траву с корнем. Ничего не оставалось, как удерживаться хотя бы на том месте, где я был.
– Вы не подниметесь сюда?
– Пожалуй, мне лучше остаться тут, – ответил я, выплевывая клочок морской водоросли, которая, я был уверен, не принесет пользы моему прикушенному языку.
– А мне нравится наверху. – Президент вздохнул и окликнул агента: – Попросите немного передвинуть катер, а то стоит прямо на лунной дорожке. – Он хмыкнул. – Не думаю, чтобы какая-нибудь рыбешка попыталась убить меня сегодня вечером.
Если у кого и есть шанс умереть сегодня вечером, подумал я, так это, вне всяких сомнений, у меня.
На катере завели мотор и отвели его в сторону.
– Так намного лучше, – продолжал президент, а у меня понемногу затекали руки. – Полагаю, мне уже недолго осталось капризничать насчет катеров береговой охраны, которые якобы портят пейзаж. – Он откинулся назад и засмеялся. – Из меня уже ничего не выжать, так ведь?
Мне не понравилось, что он собирается начинать кампанию в таком настроении.
– Оттого, что вы один из последних в списках…
Закончить фразу я не смог, потому что растительность под одной рукой выдралась с корнем, и удержаться мне удавалось с трудом.
– Двадцать пять пунктов, Герб, – это не один из последних, это провал.
– У вас есть преимущества…
– Ничего себе преимущество, когда закидывают яйцами на Пенсильвания-авеню. Как это Фили называл? «На манер Каракаса». Каракас! – Он засмеялся.
– Всего-то кучка радикалов, – выдохнул я, стараясь за что-нибудь ухватиться. – А большая часть американского народа…
– К чертям собачьим. – Он полез в карман ветровки и достал фляжку. – Ладно, я, во всяком случае, не говорю о себе в третьем лице. Когда вы кинетесь со всех ног сочинять свои проклятые мемуары, этого обо мне никто не сможет написать.
Пусть выскажет все, что у него на душе, подумал я. Потом будет лучше работать.
– Ну, вы уже нашли себе издателя?
Я удивился и даже обиделся, услышав такое.
– Нет, конечно же. Зачем? У меня нет намерения писать мемуары.
Он засмеялся.
– А Фили говорил другое.
– Что?
Он сделал глоток из фляжки.
– В тот день, когда Джесси побила вас. Поэтому я и взял вас обратно. Он сказал, что вы уже подписали договор с издателем и собираетесь все рассказать о нашей семейной жизни.
Фили! Вот, значит, как было дело. Я крепко сжал в руках водоросли, представляя, что это шея Фили.
– Герб, должен признаться, я и впрямь ненавидел вас какое-то время. А потом одумался. Какого черта? Все пишут воспоминания.
Я сказал ему, что это неслыханное вранье, что Фили всего лишь – в своей обычной идиотской манере – старался вернуть меня на службу.
Он лишь пожал плечами.
– Неважно. Ах, до чего же мне тут нравится.
Злясь на Фили, я цеплялся за камень, пока президент вглядывался в морскую даль.
– Хотите выпить? – спросил он, протягивая фляжку и пытаясь рассмотреть меня в темноте. – Как вы там?
– Нормально, – ответил я, все еще не справившись со своими чувствами.
– Герб, я всегда хотел спросить вас.
– О чем?
– Вам нравилось быть бухгалтером?
Если честно, у меня не было настроения обсуждать свою профессию, и я пробормотал нечто нечленораздельное о том, что люблю работать с цифрами. Мол, цифрам можно доверять.
– А я не смог бы. Скучно.
– Мне нравилось.
У меня нестерпимо болели руки.
– На Юге нам не одолеть. Вам известно, как на прошлой неделе назвал меня Монтгомери?[22]
– Может быть, если бы мы устраивали почаще совместные завтраки… – простонал я.
Президент буркнул что-то и отпил из фляжки.
– Совместные завтраки! Да этих людей надо нещадно бить. Урезать их непомерные фонды, закрывать военные базы. Вот такой язык они понимают.
– Мы пытались. Но это ни к чему не привело.
– Не привело? У нас ведь не богадельня! «Как мы себя сегодня чувствуем?»
– Я говорил, – произнес я с нарастающей злобой, – о нашей администрации.
– Может быть, виноваты сотрудники. Может быть, меня повело не туда. Прошу прощения – нас.