— Ну так вот, — с твердым словом обратилась к сослуживцам Нетреба, — давайте решать, что делать, раз, как пишет Элиза Радивиловна, уже всем и повсюду известно о будто бы чинимых у нас в конторе безобразиях.
— Нет, ну самое обидное–то что! — первой взяла слово Лапонька и нервным движением руки совершенно случайно отбросила с колена, открытого взгляду пригорюнившегося Глеба, несколько складок коротенькой юбки. — Ведь всё, как есть, неправда у этого Феди! Где, я извиняюсь, непременный реализм художественного вымысла? Никакого реализма и в помине нет. Одна клевета!
С реализмом художественного вымысла Федя в последнее время действительно был не в ладах. В истекшем квартале он неосмотрительно увлекся творчеством своего знаменитого земляка, витебчанина Казимира Малевича и в этом предосудительном ослеплении авангардом хладнокровно загубил производственный план отдела живописи по изготовлению картин реалистического содержания. Завотделом Зиночка чувствовала себя кругом виноватой: за Малевича, за план, за несостоявшееся торжество — и поэтому трагически молчала сейчас, почти добровольно сдав обязанности по ведению собрания кассирше.
— Ах, не хватит на всех пеплу–то у Семеныча! — ни с того–ни с сего вдруг горестно вздохнул дядя Вася за окном. И было слышно, как старая дворничья метла поспешила услужливо расшаркаться перед ним в ответ. Чтобы заглушить провокационный диалог между дворником и его метлой, Нине Нетребе пришлось намеренно возвысить голос.
— Ну хорошо, ну пусть «Белый квадрат»! — громко горячилась она, недоуменно вздымая густые черные брови. — Но почему именно квадрат?! В той тонне белой бумаги, которая зимой со склада исчезла вместе с сотней метров льна для народных костюмов, листы были совсем даже и не квадратные, а как раз наоборот, прямоугольные, формата А 4! И Элиза Радивиловна в тот день вообще на работе отсутствовала. Эти Федины намеки — одна сплошная гнусность какая–то!
— Подлая ложь! Плюс клевета на весь коллектив! Что теперь подумают о нас в городе? — негодовала Лапонька, нервно поводя округлым коленом, и взыгравший духом Глеб на мгновение забыл о провале своей Величальной композиции. — Элиза Радивиловна пишет, что и в Минске все уже знают об этом «Белом квадрате». Ей по факсу из министерства час назад запрос об исчезнувшей бумаге прислали.
— Кош–ш–ш-мар! — по–старушечьи прошамкала за окном метла.
— Это просто невыносимо! — возмущенно вскрикнула, оборотившись к окну, Нетреба. — Дядя Вася, да уймите же вы наконец свою говорящую метлу! У вас с ней всегда только одно на уме — как бы опошлить любое, самое святое чувство. Подозреваю, что Федина клеветническо–очернительная акция не без вашего ведома совершилась! То–то вы его с птицей небесной сравнивали!
Метла пристыженно умолкла. Судьба злостного клеветника и очернителя Феди была предрешена. Прямо на собрании его лишили квартальной премии и разжаловали до звания начинающего художника. В замочную скважину покрытой дерматином двери, шелестя, просунулся свернутый в трубочку листок бумаги.
— Вряд ли в министерстве будут удовлетворены таким нашим половинчатым ответом на их запрос, — прочтя записку, вполне согласилась с ее содержанием Нетреба. — Я полагаю, что, осквернив честь и достоинство всего коллектива, Федя вообще не имеет морального права работать среди приличных людей. И не зря Элиза Радивиловна пишет, что если нашу контору прикроют теперь за исчезновение бумаги, которое он клеветнически выдумал, то мы тут все, как один, без работы останемся, не доживши даже до перезаключения контрактов.
Волна возмущения прокатилась от стены к стене приемной и, отразившись от дерматиновой двери, через распахнутое окно выплеснулась на улицу грозным гулом разгневанных голосов:
— Проклясть его! Изъять, изгнать из нашей среды! Вакуумом, вакуумом его окружить!!..
Дядя Вася за окном был лишен возможности принять участие в прениях. Загибая один за другим пальцы на обеих руках, он лишь успевал вести подсчёт всевозможных вариантов уготованной Феде участи: