— Тащите его за руки, — сказал я.
Гриква схватили его за ремень, которым были связаны запястья. Он упал, руки у него вывернулись, оказавшись над головой, и он заорал от боли.
— Разрежьте ремень, — приказал я. — Вы ломаете ему руки. — И сам разрезал ремень.
Гриква потащил его вниз за руку. Адонис больше не доставлял хлопот: он съезжал с пригорка на ягодицах, отталкиваясь пятками. Томбуры двинулись следом. Один из них шел, опустив голову, он сдался. Другой тоже шагал, но его приходилось подталкивать в спину. У подножия горы он смешно затрусил рысцой, с опущенной головой, руки вытянуты за спиной — точь — в-точь как бегущая курица. Он миновал лощину и теперь бежал медленнее, пробираясь между камнями следующего склона.
— Он удирает, господин, — сказал гриква, стоявший возле меня. — Вернуть его?
Остальные хохотали и выкрикивали насмешки.
— Позвольте мне выстрелить, — предложил Схефер.
— Стреляйте, — согласился я.
Теперь мальчик был от нас на расстоянии примерно в пятьдесят ярдов, он передвигался со скоростью идущего человека. Схефер подстрелил его, и он упал на бок. Гриква принесли его. Он был ранен в бедро, кровотечение было сильное. Лицо его позеленело.
— Питер… — сказал его брат.
— С меня довольно. Застрелите его, прекратите это, — велел я.
Схефер перезарядил мушкет и выстрелил ему в голову.
— Он готов? — спросил Схефер. — Он готов, господин.
С Адонисом снова начались неприятности. Он повалился на землю и не хотел вставать. Я подумал, что он потерял сознание, но глаза его были открыты, и он посмотрел на меня, хотя взгляд его, казалось, был сосредоточен на чем — то у меня за спиной.
— Встань! — приказал я. — Я не в игрушки играю, я тебя застрелю прямо здесь. — Я приставил дуло своего ружья к его лбу. — Вставай!
Его лицо было лишено всякого выражения. Когда я нажал на курок, он дернул головой, и пуля прошла мимо. Схефер, улыбаясь, курил трубку. Я густо покраснел. Поставив ногу на грудь Адонису, я перезарядил ружье.
— Пожалуйста, господин, пожалуйста, — причитал он, — у меня болит рука.
Я прижал дуло к его губам.
— Возьми его, — приказал я.
Он не брал. Я нажал сильнее. На его губах выступила кровь, челюсти разжались. Я заталкивал дуло, пока Адонис не начал давиться. Я крепко зажал его голову своими лодыжками. У него сработал сфинктер, и до меня донеслось зловоние.
— Веди себя прилично, готнот, — сказал я.
Я сожалел о подобной вульгарности. Выстрел прозвучал тихо, словно выстрелили в песок. Не знаю, что произошло внутри его головы, но глаза оказались скошенными. Схефер взглянул и засмеялся. Мне бы хотелось, чтобы Схефера здесь не было.
Двое оставшихся стояли, не причиняя никакого беспокойства. Мальчик Томбур не сознавал, что делает. Плате держался мужественно.
Гриква отошли в сторону, а мы со Схефером отступили назад.
— Вы возьмите того, что слева, — сказал Схефер и сразил Томбура наповал.
Я выстрелил и опустил ружье.
— Падай же, черт тебя побери! — воскликнул я.
Плате сделал два шага вперед.
— Tы, добей его, он не умер! — заорал я, указывая на гриква, ближе всех стоявшего к Плате. — Да, да, ты, саблей, по шее! — Я рубанул воздух ладонью.
Солдат нанес Плате удар саблей по шее; Плате упал лицом вниз. Мы столпились вокруг него. У основания его черепа, там, куда пришелся удар, был синий рубец.
— Переверните его, — сказал я.
В груди, чуть ниже горла, — рана от пули. Лицо Плате было спокойным, он в сознании, он смотрел на меня.
— Ну что же, — обратился ко мне Схефер, — теперь я вас покину, хочу посмотреть, что там происходит. — И он ушел.
В детстве учатся, как прикончить раненую птицу. Птицу берут за шею указательным и средним пальцем, зажав голову в ладони. Потом птицу резко дергают вниз, крутанув, как волчок. Обычно тело отлетает, а голова остается. Но если ты очень чувствительный и прикладываешь слишком мало силы, то птица продолжает жить — с ободранной шеей и поврежденной трахеей. Тонкие красные шеи таких птиц всегда вызывали у меня сострадание и отвращение. Я был не в состоянии повторить этот прием, а менее опрятные способы уничтожения — например, расплющить голову каблуком — вызывали у меня дрожь. И я стоял, держа умирающую птичку в руках и проливая над ней слезы жалости ко всем крошечным беспомощным страдальцам, пока она не испускала дух.