— С чего бы ей упираться?
— Может, у нее к тебе любовь? А ты наблюдаешь ее томление, как старый, бесчувственный хмырь и требуешь от меня помощи там, где мог бы и сам справиться.
— Я не могу справиться сам.
— Почему это? — удивилась Илона. — Я была не намного старше, когда ты положил на меня глаз.
— Ну-у-у…
— Что «ну-у-у»? Ты хорошо ко мне относишься, Воронцов, но ты меня не любишь, ты меня используешь. А ее ты любишь, да? Иначе почему такое трепетное отношение?
— Как тебе такое могло прийти в голову?
— А почему это не может прийти мне в голову? Должен же ты полюбить когда-то. А ты живешь, как волк. Ты посмотри на себя, тебе же всего сорок восемь лет. Но ты, в натуре, волк и не сможешь жить с взрослой женщиной, например, со мной. А вот с девчонкой, которая будет тебя обожать, вполне сможешь.
— Да ей же…
— Ладно, ладно. Ей же. У нее то же, там же, где и у всех. Хорошо, я взращу для тебя отроковицу, если она не вцепится в твои штаны с криком «Не пойду!»
— Спасибо.
— И это все?
Домой Воронцов возвращался поздно, размышляя об этом тяжело прожитом дне. Илона сообщила ему, что в квартале незаметно никакого шевеления относительно убитых в промзоне. Похоже, никто их не знает и никто ничего не знает об этом убийстве вообще. Полно своих дел, других, но никто не ищет фехтовальщика с пилой, из-за которого, как полагал Воронцов, он уже взял большой и неизбывный грех на душу.
Когда он понял, на ощупь шаря в дустовом дыму и пыли, что завал перегородил туннель наглухо, он выскочил наружу и, задыхаясь, расшвырял мусор, наваленный им у вентиляционных отверстий, хотя и было очевидно, что если пацан попал под завал, то он уже мертв. Однако оставалась слабая надежда, что он оказался закупоренным по ту сторону. Поэтому, не тратя времени на блуждания по задымленному лабиринту, Воронцов бегом принес из машины домкрат и выворотил решетку из того вентиляционного отверстия, которое казалось ему расположенным, примерно, напротив завала. Затем он снял с себя пиджак, обдирая кожу протиснулся внутрь, и через несколько минут, не обнаружив ничего живого или мертвого, уперся в завал с другой стороны. Теперь включился в работу рационализирующий ум опера — никто не мог бы выжить под всеми этими тоннами бетона, если труп лежит там, то пусть он там и остается. Воронцов загасил те шашки, до которых смог добраться, вылез из подвала и уехал прочь. Разумеется, через несколько часов, он проверил, не поступало ли из зоны сообщений о пожарах, о пропаже людей или о каких-либо других ЧП, но ничего подобного зафиксировано не было.
Теперь он быстрым шагом подходил к дому, и на душе у него, несмотря на вдохновляющее общение с Илоной, было мерзко, по многим причинам, в том числе и потому, что он надолго бросил больную девчонку одну.
У палисадника не было знакомого запаха свежеполитой земли, и не горел свет в кухонном окне, он прошел в дом и, швырнув куда-то влажный от пота пиджак, быстро направился к комнате девочки, но притормозил у двери и осторожно заглянул внутрь.
Она лежала неподвижно, почти невидимая в рассеянном свете луны, проникавшем сквозь шторы, и он включил свет в коридоре, чтобы рассмотреть ее получше. Она выглядела спящей, грудь тихо вздымалась, на спокойном лице лежали тени. Он осторожно прикрыл дверь и пошел к себе, ему хотелось выпить.
Стоя у книжного шкафа в своей берлоге и не включая свет, он быстро накатил правильную дозу и после этого начал раздеваться. Он никогда не позволял себе перебора в присутствии Илоны, и хотя Илона никогда не позволила бы себе сделать ему замечание, он знал, что ее отец был очень не дурак выпить, и она с детства не одобряла пьяных.
С облегчением натянув домашние шорты, он сходил на кухню, принес из холодильника лимон и приготовил себе Джин Ли — «длинную дорогу в Гонконг», как он это называл. Эта дорога нередко заводила его в еще более отдаленные места, но он был старым членом клуба одиноких путешественников и хорошо знал все свои маршруты, но которым несла его джиновая река, когда он навзничь лежал в своей неподвижной лодке.
Он резал лимон одним из тех самых, похожих на стилеты, венецианских кинжалов, который обещал воткнуть в черное сердце Риккерта, а пока держал рядом с бутылкой — была некая особая прелесть в том, чтобы пользоваться для приготовления напитка старинным и изысканным оружием, на котором наверняка крови было не меньше, чем на топоре палача.
Кто придумал джин? Нет сомнения, что это был очень мудрый и правильный человек.
С этими мыслями Воронцов лег на спину и пригвоздил себя к дну лодки тяжелым стаканом, поставив его на грудь.
Змея на груди обитателя башни ласково провела языком по его горлу, он сглотнул, тронул кончиками пальцев ее узкую спину и потянулся к стакану с водой — во рту все еще чувствовался привкус каменной пыли. Он все еще не пришел в себя, он считал лабиринт своим домом, а дом предал его.