Фигуры сломались, рассыпались, снова сложились вместе, бросились к мотоциклу, он пытался поймать их стволом, но все плыло в его голове. Взревел мотор.
В конце дороги показались автомобильные фары, когда Илона, выскочив из машины, кинулась к нему, Воронцов уже вставал на дрожащие ноги.
— Нелегко ты зарабатываешь себе на хлеб, — сказала Илона.
Они сидели на кухне у Воронцова и пили, Воронцов — джин, Илона — кофе, девочка — «Спрайт» из красивой банки, которую привезла Илона.
— Что ты видела? — спросил Воронцов.
— Я видела мотоцикл, который удалялся на большой скорости, и двух наездников на нем, — Илона усмехнулась. — Номер был не освещен и залеплен грязью.
— Какой мотоцикл?
— Старый. Черный. Задние дуги, два самопальных багажника.
— Седоки?
— Темные куртки, темные брюки, темные шлемы, Илона пожала плечами. — Задний выглядел каким-то скособоченным. Они хотели тебя убить?
— С чего ты взяла?
— Я видела ПМ и гильзу, которые ты поднял с асфальта.
— Больше ты ничего не видела?
— Нет.
— Это мой пистолет. Хотели забрать, но выронили, и произошел случайный выстрел.
— Ладно, Воронцов, это твои дела. Как ты себя чувствуешь?
— Хреново. Это уж пятый или седьмой раз я получаю по башке. Амортизация, знаешь ли.
— Ты лучше не пей.
— Я сам знаю, как лечить свою голову.
— Смотри, чтобы она у тебя не отвалилась. Ты уже вторые сутки плохо выглядишь.
— Я всегда плохо выгляжу. Вдруг засигналил мобильник.
— Ты где? — спросил начальник розыска.
— Дома.
— Ну, так выйди и посмотри, что там у тебя делается, раз уж ты не ходишь на оперативки.
— В чем дело?
— Передали звонок с 02, что кто-то там стреляет рядом с тобой.
— Я слышал. Это выхлоп. Пацаны возились с мотоциклом прямо у меня под окнами.
— Тебе что, трудно жопу поднять? Или ты не можешь?
— Могу.
— Ну, так выйди и посмотри. Перезвони.
— Обязательно.
— Ты кому-нибудь говоришь правду, Воронцов? — спросила Илона.
— Зачем? Она никому не нужна.
— И тебе?
— И мне, и тебе, и ей, — Воронцов кивнул на девчонку, сидевшую, уткнувшись в банку со «Спрайтом». — Если бы ты знала правду обо мне, Илона, ты бы перестала со мной целоваться.
— Ты плохо знаешь женщин, Воронцов.
— И мужчин. Никто ни о ком ничего не знает, кроме той лжи, которую придумывает для себя и для других. Я устал жать. Но устать жать — это значит устать жить. Кому мы лжем, когда ведем постоянный внутренний диалог? Замолчи и ты умрешь. Я вынужден лгать даже самому себе, чтобы не пустить себе пулю в лоб.
— У тебя с головой не все в порядке, Воронцов.
— Кому есть дело до моей головы?
— Змее, — вдруг едва слышно произнесла девочка.
— Что? — опешил Воронцов.
— Мне есть, — чуть громче повторила девочка, затем отставила свою банку, подошла к Воронцову и легко поцеловала его в висок.
— Ну, вот, — кивнула Илона. — Я же говорила.
Совершенно обалдевший Воронцов положил ладонь девочке на спину.
— Как ты себя чувствуешь?
— Я хочу спать. Можно я пойду?
— Конечно, конечно, — растерянно заторопился Воронцов.
Когда она ушла, они с Илоной посмотрели друг другу в глаза, — после этого уже не могло быть и речи о том, чтобы забрать девочку из дому.
Глава 21
Башня рухнула, больше не было обитателя башни, другое существо выбиралось из-под обломков самого себя, двойная змея в муках меняла кожу.
Оно корчилось, голое, под неподвижным взглядом желтоглазой суки и неподвижным взглядом ангела с кокаиновыми глазами, размазывая по полу собственную кровь, оно хватало клыками себя за плечи и пятнало их ядовитой слюной, но не издавало ни звука, кричать было запрещено — говорил Голос. «Ты ослушался дважды. Я даю наслаждение, и я даю страдание. Возьми пилу». Существо беззвучно распахивало рот, и выкатывало слепые глаза, но рука его нашла пилу, или рука ангела вложила пилу в его руку. «Отрежь то, что осталось, — произнес Голос, — или будешь мучаться вечно».
Голый, на каменном полу, за железными стенами собственного ада, раздвинул ноги. Его мошонка была разорвана пулей надвое. Одно яичко вывалилось и осталось в кровавой тряпке джинсов, второе висело на тонкой, белесой нити, среди лохмотьев морщинистой кожи. «Режь», — сказал Голос. Ангел-помощник накрыл рукой член, чтобы уберечь его от зубьев пилы. Голый ударил. Остатки того, что делало его человеческим существом мужского пола, упали на пол.
Голова Воронцова невыносимо болела. Он кривил душой, когда говорил Илоне о пяти-семи ударах, на самом деле их было не меряно, плюс тяжелая черепно-мозговая травма от ружейного приклада. Этот удар по затылку почти доконал его, он держался при Илоне, как мог, но теперь лежал пластом, не в состоянии, не то, что пошевелить головой, но и двинуть глазами, он не мог подняться и налить себе стакан джину, хотя и знал, что это не поможет.