– Коль послушалась бы меня, так сейчас бы не здесь лежала, а в избе бы хлопотала и меня ночами темными встречала.
Девица пришла в ярость, распахнула она глаза и плюнула ему в лицо. Речи слушать противно стало: уж сколько Михайло вокруг нее ходил, заботой елейной окружал да предложения постыдные делал. Одначе не слушала его никогда Ярослава и всегда прочь гнала, не желая его подле себя видеть. Оттого и настигла ее слава дурная: Михайло жизни мирной не дал, со свету изжил бедняжку.
– Гордая, да? – Михайло смахнул плевок и гадко улыбнулся. – Знай же, что ныне все твои земли моими станут, все себе заберу, а животных твоих первыми под нож отдам. Ты же не увидишь счастья, не познаешь жизни мирной. Будешь на дне обитать и жабрами обрастать, – и, обернувшись к люду, загорланил: – Водяному невеста новая будет служить, женою ласковой станет да икорку метать устанет, – и под хор голосов опрокинул Ярославу в воду.
Мерно лодка Михайлы плыла, оставляя позади россыпь цветов да круги, в стороны расходящиеся. Совесть его души не касалась, страх в сердце не обитал – он с непослушной разобрался, власть свою в очередной раз показал.
Наутро горевать люди не думали: ведьму убили, а значит, покой заслужили. Одна лишь Лада слезами умывалась да возвращения сына боялась. Корила она себя, плакала все дни и ночи напролет, даже к озеру сходила однажды: пала на колени, берег целовала и прощения просила. Однако молчала земля – расправой страшила.
Игорь воротился чуть позже обещанного срока: в пути задержался, бумаг кипу подписывал, да ярмарка долго продолжалась. По прибытии домой хотел молодец сразу с милой лебедушкой своей свидеться. Неспокойно было, душа его точно беду чуяла. В пути еще сердце тревожно кольнуло, но быстрее добраться никак не мог.
Покуда сын котомки разбирал да наскоро кашу вкушал, маялась Лада, страх грудь обжигал, и сдалась она наконец. Рассказала на одном дыхании, что с Ярославой приключилось. Как громом пораженный, Игорь замер и долго верить словам матери не хотел. Все отрицал, не желал правде внимать, но заплаканные очи Лады токмо лишь в истине слов убеждали.
– Виновата я, глупая, – шептала старуха, к ладони сына лбом прижимаясь. – Не уберегла, не смогла – струсила я… – и зашлась рыданиями горькими.
Вскочил Игорь, на мать лишь на миг взглянул и бросился к озеру. Ведь знал он, прочувствовал беду, все сплетни да наговоры злой рок предвещали, да только не поверил молодец сердцу своему и с любимой не остался. Припал Игорь к берегу, камышами поросшему, и зарыдал горючими слезами.
– Прости меня, родненькая, прости меня, ненаглядная, – шептал он, челом об землю ударяясь. – Не уберег я тебя, ясная, не спас от погибели жуткой. Нет мне прощенья, услада моя. Нет мне покоя на свете этом и том, покуда ты в воде этой томишься! Забери и меня, слышишь? Без тебя нет мне бытия.
В горе своем не заметил Игорь, как вода заходила кругами, как выплыла Ярослава и щекой холодной прильнула к любимому. Замер молодец и уставился на деву ни живую, ни мертвую. Поверить не мог счастью своему: то ли морок, то ли взаправду – сомнения в клочья душу разрывали.
– Здравствуй, месяц мой ясный, – прошептала Ярослава, выбираясь на берег и рядом с Игорем становясь. – Не горюй, свет очей моих, не рыдай. Я подле тебя.
Застыла Ярослава и встретилась с ним взглядом: мутными ее голубые очи теперь стали. Лицо ее серым сделалось, синие линии ланиты и выю испещрили, в волосах ракушки мелкие застряли. Цветы из венка неопрятно торчали, грязная, тиной покрытая рубаха стан худой едва скрывала, а с края ее водица капала, под ноги босые лужицей стекая.
– Что же сделали они с тобой? – прижался Игорь к телу хрупкому. – Не защитил я тебя, невесту милую, не спас от иродов.
– Нет в том вины твоей, сокол мой ясный, – подняла она его на ноги и, хладной рукой поглаживая, прошептала: – Не знал ты коварных мыслей соседей наших, не мог предвидеть, как поступят со мной завистники подлые. Отпусти и живи дальше, суженый мой.
– Как же так, Ярослава? – крепко сжал он ее плечи и в очи белесые заглянул. – Не смогу я жить подле тех, кто извел тебя, кто погубил нареченную мою.
Мягко вырвалась дева из объятий да прислонилась к иве, что ветвями тонкими гладь тревожила. Молчала Ярослава и на небо вечернее взирала, шум леса слушала и мысли плохие от себя отгоняла, но смириться со смертью и участью своею горькой никак не могла. Не желала под водой обитать и очередной женой чудища зваться. Обида под сердцем клокотала, но сама она поделать ничего не могла, а посему молвила:
– Ежели любишь меня, как и раньше, если же жизни нет тебе средь предателей мерзких, если сердце покоя не знает рядом с обманщиками подлыми, то поклянись душой и телом, что верен будешь мне до конца.