Френки вновь присела возле больничной кровати. То ли глаза Лишки, наполовину прикрытые, уловили движение, то ли раненый ощутил само присутствие девушки. Веки маркиза дрогнули, он посмотрел на демонессу.
— Можете говорить? — спросила Френки.
Лишка кивнул.
— Расскажите мне о Багдади. Каким он был?
Я покачал головой.
Человеку может стать дурно в самолете; для того, чтобы плохо не стало его соседям, придуманы бумажные пакетики.
Но еще никто не выдумал способа, как спасти окружающих от мутного потока воспоминаний.
— Необыкновенный человек…
В голосе Лишки звучала такая истовая, внутренняя убежденность, словно он говорил о воплощении божества. Есть люди, у которых не хватает смелости для того, чтобы жить. Поэтому им необходимо нечто, к чему они могли бы присосаться. Так рыба-прилипала паразитирует возле акулы.
Багдади был всем для Зденека. Маркиз жил не просто подле него; он жил им. Серхио стал его смыслом, его религией.
— Я… Я не могу объяснить этого словами, — говорил тот. — Надо было знать его, говорить с ним… Слышать, как он читает стихи.
Глаза гнома закатились, словно он находился на седьмом небе от счастья.
Я понял, что Зденек вряд ли в состоянии сам ответить на вопрос Френки — рассказать о Серхио Багдади.
Для этого необходимо сделать шаг назад, отделиться от умершего поэта. Нет; для маркиза это было невозможно. Так же, как человек не в силах объективно описать самого себя, разложить по параграфам и пробиркам. Лишка мог говорить о Багдади только отрывочно; набросками, этюдами, в смешанном потоке сознания и ощущений.
— Он много пил? — спросил я.
Лишка нахмурился. Словно я показал ему трещину на совершенной эльдарской вазе; и он не мог ни принять существование этого изъяна, ни отрицать его.
— Хорошо, — произнесла Френки. — Не надо об этом. Расскажите, что произошло тем вечером, когда вашего друга нашли мертвым.
Взгляд Лишки замутился; он возвращался в тот день, и заново переживал его.
— Это было омерзительно, — произнес он. — Просто омерзительно…
— Почему?
— Все они столпились вокруг Серхио. Как стервятники. Журналисты. Фотографы. Люсинда. Диана. Диана вела себя хуже всех…
— Хуже всех?
— Да; кричала, что Серхио любил ее одну, а остальных только презирал и называл прихлебателями. Это было неправдой; все там было неправдой, все так гадко… Эти люди переставляли в комнате вещи, фотографировали, а я ничего не мог сделать. Я никогда ничего не мог сделать… И Серхио лежал на кровати, мертвый…
Глаза Лишки закрылись, взгляд потух; голова вздрогнула, и бледное лицо отвернулось от нас, последним, уже не осознаваемым движением.
— Снотворное начало действовать, — произнесла Френки. — Вряд ли он мог сказать что-то еще полезное.
— Мог, — заверил девушку я. — Такие люди, как Лишка, хуже любого журналиста. Домашние шпионы, они вызнают все сокровенные тайны поэта, а потом, сморкаясь и сопляясь, публикуют эту грязь в дневниковых записках. Но все же хорошо, что он уснул; не знаю, выдержал бы я и дальше мутный поток воспоминаний.
— Какой ты циничный, Майкл.
Когда мы вышли из здания больницы, Френки все еще покачивала головой, не в силах прийти в себя от открывшихся ей литературных глубин.
— Лишка тоже поэт, — заметил я. — И неплохой. Но всегда ощущал себя в тени Багдади. Даже после смерти Серхио Зденек не сможет занять то место в поэтическом мире, которое мог бы. Навсегда останется тенью создателя «Моих слов радуге».
Садовая аллея распушивалась вокруг нас шарами подстриженных кустов.
— Нет, Майкл, — произнесла Френки. — Все же поэзия — это не для меня.
— Разве девушкам не нравится, когда им пишут стихи?
— Я люблю, когда мне делают кое-что другое. А ты когда-нибудь сочинял?
— Да, — ответил я. — Однажды написал для — кажется, десяти дам сразу.
Френки смерила меня взглядом, не зная, шучу я или говорю правду.
— Пора навестить мансарду Багдади, — предложил я. — Надеюсь, аура поэзии не успела развеяться.
— Мне казалось, ты не веришь, что его убили.
— Это так. Но тот, кто зарезал Диану Вервье, был явно вдохновлен зрелищем застрелившегося поэта. Как писал Кант, созерцание шедевра подталкивает к созданию нового…
Место, обозначенное как стоянка ландо, на сей раз использовали не совсем по назначению. Три огра занимались тем, о чем обычно говорят — подпирали стену. Однако, поскольку ни одной поблизости не было, они всего лишь наполовину скрючились в положении стоя, похожие на три вопросительных знака, или же на червей, извивающихся на невидимых крючках.