XXIII
Назавтра после первого представления «Крестьянской войны» опера Е.С. Савицкой пережила день величайшего своего триумфа. В городе только и речей было, что о спектакле редкостном, о Нордмане, о Наседкиной, о Берлоге, — и все речи сливались в согласный хвалебный хор. Газеты за поздним окончанием спектакля успели поместить лишь коротенькие репортерские заметки, возвестившие громадный успех оперы, которого отрицать не посмел даже злобно шипящий «Обух». Но послезавтра настал черный день.
Свободный от спектакля и репетиций, Берлога проспал поздно за полдень. Зимний день начинал уже погасать, когда — на звонок из спальни — Настасья Николаевна собственноручно подала Андрею Викторовичу кофе, почту и газеты.
— Заезжал Самуил Львович, — сказала она, — должно быть, по делу… встревоженный такой.
— М-м-м… что же он, чудак, меня не разбудил?
— Будила я, да разве ты — когда тебя сон одолеет — человек? Хуже, прости, Господи, мертвого тела.
— Врешь все… Я сквозь сон слышу, как кошка мышь сторожит.
— Уж этого я не знаю, но только, чтобы разбудить тебя, покуда сам не выспишься, есть единственное средство: воды в рот набрать да в лицо тебе прыснуть.
— Ну и прыснула бы?
— Покорно благодарю: чтобы ты в меня подсвечником пустил, как в прошлом году было? Ты спросонья как дикий слон: ничего не помнишь и не понимаешь…
— Не намекал тебе Шмуйло, зачем был?
— Нет, только спросил, обедаешь ли ты дома.
— Заедет, стало быть?
— Ничего не сказал.
— Телефонируй ему в редакцию, что приезжал бы, буду ждать. Н-ну?
— Да я — ничего… Что ты вскинулся?
— А зачем морды делаешь?
— У нас сегодня и без Аухфиша пятнадцать человек за стол сядет.
— А мне — что? Хоть тридцать.
— Хорошо тебе, когда ты хозяйством не занимаешься…
— Большая невидаль! — при пятнадцати обедающих, накормить шестнадцатого!
Настенька подумала про себя: «Очень невидаль, если кухарке выдано на рынок по расчету только на десять… А кухарка, поди, тоже утянет… Ах Ты, Господи!»
Вслух же произнесла:
— Очень взволнован был Самуил Львович. Должно быть, приезжал денег занять…
— Ты Настасья, кроме денежных, других беспокойств даже предположить не умеешь!
— Если будет просить, ты, Андрей Викторович, не давай!
— Ну уж это — дам я или не дам — одного меня касается… совершенно не твое дело.
— Да! не мое! Ты за октябрь три тысячи получил, а сейчас— всего еще ноября половина — где они? У меня платежи…
— Отстань!
Почта была большая, как всегда. Берлога, пересмотрел адреса и, не видя интересных почерков, отложил письма в сторону и взялся за газеты. Как водится, заведомо дружеские оставил напоследок — закусить горькое сладким, и начал с заведомо враждебных. Хмурый, с насупленными бровями на опухлые, заспанные глаза, он развернул желто-бумажный небольшого размера лист «Обуха».
— Ого?!
Столбцы сверху донизу пестрили именами Берлоги, Наседкиной, Савицкой, Нордмана, Рахе, Поджио, Кереметева, Меш-канова в сопровождении крепких эпитетов и злобных афоризмов, свидетельствовавших, что «Обух» объявил театру войну по всему фронту и без пощады. Берлогу это обстоятельство не обеспокоило. Он был уверен и ждал, что успех «Крестьянской войны» взбесит обуховцев до потери самочувствия, — и теперь, чем свирепее была энергия черносотенной атаки, тем даже приятнее было сознавать, что враг разбит наголову и не имеет в запасе никакого оружия, кроме пошлых ругательств и гнуснейших доносов.
— «Теряющий голос рекламист»… я!.. — ухмылялся Берлога, почесывая мохнатую грудь под малиновою шелковою рубахою. — «Вместо тона эс-дур пел в тоне эс-де»… скажите пожалуйста! туда же острить покушается… сморчок! старый хрыч! Черномор допотопный!.. «Для вящего угождения «ашвободителям» гримировался мишурисом из Шполы…» ну еще бы!.. «Разнузданная оргия революционной сволочи…» «Бессмысленный рев нашей неучащейся, но скандалящей молодежи…» Конечно! Все в порядке! Полный арсенал… Ах, и злы же вы, соколики! ах, злы!.. Эка, эка! Настасья! смотри, как нас сегодня «Обух» жарит: рецензия… фельетон… «Каждый день…» Ха-ха-ха! По всем по трем! Вот идиоты: сами не понимают, какую рекламу нам делают… Позволь: да тут еще! И — еще!.. И еще раз, еще!!!