Аухфиш. Не удивительно быть кстати, когда зван обедать… Или ты забыл?
Берлога. А, черт! Погоди! Не до того…
Аухфиш. Сила Кузьмич тоже сейчас подъедет. Но так как я имею к тебе — подобно Мармеладову — разговор приватный, то позволил себе просить Настасью Николаевну, чтобы она задержала его на несколько минут приятною своею беседою. [394]
Он недоумевающе смотрел на Аристонова — выжидательно, как на лишнего. А тот, гордый, красивый, хмурый, стоял с таким видом, что, мол, места своего никому не уступлю и уйду всех позже, когда сам захочу: я здесь сейчас главный человек, мое дело — самое важное и очередное, и все, что здесь происходит и может произойти, оно — первое в жизни и для Берлоги, и для меня, и для всех прикосновенных.
Берлога представил:
— Аухфиш, Аристонов… познакомьтесь… Представь себе, Самуил: Надежда Филаретовна изволила пожаловать в город и — по обыкновению — в ужаснейшем виде…
Аухфиш. Знаю. Я затем и приехал к тебе пораньше, чтобы поговорить…
Берлога. Откуда узнал? Была у тебя?
Аухфиш. Нет… хуже… Репортер заметку доставил в редакцию «Почтальона»… Угораздило их столкнуться в яме какой-то.
Берлога долго молчал. Хмурый, как осенний лес, он краснел, будто вечерняя туча под солнечным закатом.
— Что же — эта прелесть появится в газете? — спросил он наконец глухим, ревущим звуком, медным каким-то, будто колокольным, голосом.
— В нашей, конечно, нет… И я принял меры, — взял слово с репортера, что он не сдаст заметки в другие издания… Но ведь это — паллиатив. Сегодня пронюхал наш репортер, завтра пронюхает репортер «Обуха»… Надо предупредить скандал, — найти Надежду Филаретовну, уговорить, усовестить, выпроводить из города, — вообще принять меры.
Берлога опять обратил на Аристонова указательный перст свой.
— Она теперь вот у него в номере заперта… пьяная лежит…
— Ах, вот это прекрасно! — обрадовался Аухфиш. — Следовательно, не потратим напрасно времени на розыски…
Берлога говорил:
— Ты при Аристонове вообще не стесняйся… Парень настоящий… Друг.
Сергей встрепенулся, широко раскрыл глаза, рванулся движением, словно хотел отречься, возразить, и — ничего не сказал. Аухфиш твердил:
— Прекрасно, прекрасно… Это счастливый исход… Если хочешь, я сейчас же поеду к ней, приведу ее в норму, и — по прежним примерам — инцидент будет исчерпан…
Берлога. Впредь до возобновления.
Аухфиш. Tu l’as voulu, Georges Dandin, tu l’as voulu! [395]
Берлога угрюмо заметался по кабинету, тряся головою, как лев пустынный. Аухфиш деловито обратился к Аристонову:
— Очень безобразничает?
Сергей. В мертвом запое… Ничего не понимает.
Аухфиш сел, вздохнул, умолк, призакрыл глаза, закурил сигару.
— Ожидаю резолюции… — промолвил он после долгого ожидания, наполненного пыхтящими вздохами, будто стонами шагающего, шатко качающегося Берлоги.
— Оставь… Что я могу? — огрызнулся тот.
— А я что могу? Твой полномочный министр — не более. Ты — власть законодательная, я — исполнительная…
— Какие от меня законы!
Долгое молчание. Берлога на ходу мрачно ткнул рукою в воздухе, по направлению к Сергею Аристонову.
— Он очень расстроил и глубоко растрогал меня… В отчаянном она положении!
Аухфиш усмехнулся с печальною досадою.
— Что же? Попробуй еще раз опыт спасательства… Возьми ее к себе.
Берлога отозвался с большим сердцем:
— Этого, я думаю, даже злейший мой враг, даже круглый идиот от меня не потребует!
Аухфиш. Да, ты эту горькую чашу выпил до дна. Довольно, друг милый. Ты нам слишком нужен и дорог. Рисковать собою мы тебе не позволим. У тебя есть свое дело, свои обязанности, свое святое назначение. Жертвовать своею ролью в искусстве ты не вправе даже и для лучшего человека, чем Надежда Филаретовна.
Берлога. Человек-то она, положим, прекрасный! Лучше всех вас, буржуев!
Аухфиш. Это я слыхал от тебя тысячу раз. Но уж будь любезен: если я буржуа, то оставь мне право буржуазной морали и логики. В Надежде Филаретовне я могу видеть лишь одно из двух — на выбор: или, как Ломброзо определяет, прирожденную проститутку и, следовательно, непременную кандидатку в преступницы; или буйную сумасшедшую. [396] В том и другом случае она небезопасна. Это — постоянная угроза тебе, обществу, всем моральным нитям, которыми ты с искусством связан. Какая-то ходячая катастрофа, вредная, наконец, и для нее самой.
394
…имею к тебе — подобно Мармеладову — разговор приватный… — Речь идет об эпизоде из второй главы первой части романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» — беседе в распивочной между опустившимся чиновником-пьяницей Мармеладовым и Раскольниковым.
396
Ломброзо Чезаре (1835–1909) — итальянский судебный психиатр и криминалист, доказывавший существование типа человека с преступными наклонностями.