Русокудрая ростовщица— коза отпущения ростовщика Логовища.
Другая заметка в хронике была еще свирепее. Над Россией шумел скандал громкого процесса по поставкам на санитарное ведомство в минувшую проигранную войну. Процесс этот был так безнадежно гнусен, что даже «Всероссийские Обухи» не решились защищать героев его и не только «беспристрастно» бросили их на растерзание левой, но даже и сами время от времени подвывали, с крокодиловыми слезами оплакивая падение нравов «октябристской» бюрократии… Заметка гласила:
В числе лиц, привлеченных к свидетельству по известному санитарному делу, выделяется имя артистки А.Н. Кругликовой, украшающей собою, как известно, подмостки нашего оперного вертепа. Госпожа Кругликова оперировала в нескольких поставках чрез подставных лиц и нажила тем очень кругленькие суммы. Следствие не нашло возможным привлечь г-жу Кругликову к суду в качестве обвиняемой: не пойман — не вор! — но, говорят, свидетельство ее будет драгоценно для освещения многих темных уголков процесса… да и позорной оперной клоаки нашей тоже! — прибавим мы от себя.
— Бить?.. Новый скандал! Новая мельница на воду «Обуха»!
— Начать дело о клевете? Ну а если Настасья…
Берлога послал за верным своим Аухфишем. Долго беседовали они, запершись… А затем — Андрей Викторович появился в номере Елизаветы Вадимовны Наседкиной в совершенно неурочное время.
— Поздравь меня своим соседом! — сказал он, криво усмехаясь совершенно искаженным лицом, похудевший и пожелтевший в несколько часов, точно чахоточный, — я тут рядом с тобою — стена в стену — отделение занял…
И — на немой взгляд изумленной Наседкиной — продолжал:
— Не могу же я оставаться с нею под одною крышею!..
— Но… твоя квартира?
— Аухфиш запер и запечатал мой кабинет. Остальное — черт с нею! — пусть берет себе и увозит.
— Андрей Викторович, твоя воля, не мне спорить с тобою, но ведь у тебя там вещей тысяч на двадцать на пять!
— Пусть все берет! пусть все тащит! Мне противно прикасаться к вещам этим. От них грабежом пахнет… Я никогда не знал денег, заработанных иначе, как художественным трудом моим, да и на те не смотрел, как на свою собственность… Старался идти навстречу каждой нужде, помогал всякому, кто спросит, давал на каждое дело, которое казалось мне полезным и хорошим… Зарабатывал — не считал, тратил — тоже не считал… И вот — оказался товарищем барышников и маклаков!.. Работал на субсидии казнокрадам каким-то! взяточным фондом служил, чтобы мерзавцы разные раненых морили!..
Елизавета Вадимовна была искренно возмущена. Ловкая во всяком лицедействе житейском, охочая и умелая вести — житейскую ли, артистическую ли — интригу, честолюбивая и властная на дне души своей, хотя никогда еще не знала власти, — она не была жадна на деньги, и коммерческая подлость была ей чужда и непонятна. Сведения о бенефисном барышничестве прекрасной Анастасии не были для нее новостью. За кулисами они давно уже были притчею во языцех, — Светлицкая же и сообщила подробности всякие Дюнуа, который был, если не автором, то вдохновителем фельетона. Но прикосновенность Настеньки к санитарному процессу поразила Елизавету Вадимовну, как совершенная неожиданность: Светлицкая этот свой козырь даже от нее скрыла — приберегла эффект до последнего конца. Алчности, способной затянуть вполне обеспеченную, может быть, даже богатую, женщину в подобную грязь, Елизавета Вадимовна не могла ни охватить умом своим, ни вместить в воображение. И людям, и себе она имела право с чистым сердцем сказать чистую правду, что уж она-то поступить с Берлогою, как Настенька, никогда не была бы в состоянии. Авантюристка до мозга костей, с сердцем, иссохшим в незадачливой молодости, Наседкина нисколько не стыдилась править Берлогою, как упряжным мулом, обязанным взвести ее на вершину житейской горы, превращать его в бессознательное орудие интриг своих, разбивать его привязанности, могущие ослабить ее влияние, сходиться в дружбы с его врагами, уединять его среди жизни в личное свое распоряжение, — словом, забирать под свой башмак. Эгоистка с требовательною чувственностью, но холодною головою, она не считала грехом обманывать Берлогу с каким-нибудь Сергеем Аристоновым или Сашею Печенеговым, — и с совершенно спокойною совестью водила его за нос, навязывая ему теперь ответственность за чужого ребенка, которого носила под сердцем своим. Но задатков ростовщицы, вора, скареды — в ней не было.
— Негодяйка! — воскликнула она. — Ты, конечно, прав, что не хочешь скандала, но — с каким удовольствием я увидела бы ее на скамье подсудимых и в тюрьму посадила бы!