— Аванцу! [116]
Слово это, сквозь буйный, ржущий смех выкрикнутое густым и сильным, полным вибрации, женским голосом, заставило Елену Сергеевну очнуться от горьких мыслей. Пред нею колыхалась, расплывшись чуть не на половину режиссерской, как светло-сизая туча, громадная, толстая, веселая, с сверкающими зубами и трясущимися щеками, Мария Павловна Юлович — первое mezzo-soprano труппы[117]. Она шлепала толстою ладонью по столу, хохотала и повторяла:
— Аванцу!
Елена Сергеевна смотрела на нее, как спросонья.
— Маша… что?
— Здравствуй!
Юлович сильно встряхнула руку Савицкой. Она — единственная из женщин театра — была с директрисою на «ты».
— Аванцу, говорю, давай!.. Так-то!.. Что? Небось испугалась? Дрожишь, хозяйская твоя душа?
Елена Сергеевна осмотрела ее с головы до ног, как гувернантка неряшливого ребенка.
— Скажи, пожалуйста, Марья, когда ты будешь приезжать в театр, прилично одетая?
— А что?
Юлович вспыхнула заревом в лице и встрепеталась всем своим зыбучим телом.
— То, что поди к зеркалу, посмотри, на что ты похожа. Ты причесывалась сегодня?
— М-м-м-м… — жалобно промычала певица.
— Неужели ты не понимаешь, что в сорок лет и при твоем сложении женщина без корсета сама себя видеть не должна, не то что показываться в люди?
— Очень нужно! Хомут-то!
— Нужно, потому что ты ужасна, — понимаешь ты? И… что это? что это?
Елена Сергеевна нервно дергала и вертела перед собою сконфуженную приятельницу.
— Нет пуговицы, нитка висит, этот крючок сейчас оборвется… Да что у тебя горничной, что ли, нет?.. Подними руку!
— Ну уж и руку!.. Будет! довольно! виновата! Каюсь и казнюсь! Не пили!
— Подыми руку!.. Так я и знала, что в рукаве разорвано!.. Невозможно, Марья Павловна! Неисправимый ты, безобразный человек! Честное слово, показать тебя сейчас публике, — никто и не поверит, что ты Юлович… Жирная! грязная! развесилась! расквасилась! Брр!..
Юлович вдруг — точно граната лопнула — залилась ржущим хохотом.
— Да ведь это было! — сказала она, садясь на угол стола, нога за ногу, как мужчина.
— Что?
— Да — что не верят… Как же! Намедни — звонок. Наташки дома нет, в лавочку услана. Отпираю сама. Гимназист какой-то. «Позвольте узнать, дома госпожа Юлович? Могу я их видеть?..» Смотрю я на него: молоденький такой, чистенький, хорошенький, краснеет, голосок дрожит, — сразу видать, что поклонник — либо стихи принес, либо за карточкою пришел. Стало быть, горит восторгом знакомства и мало-мало не богинею меня воображает. А я — во всем своем неглиже. Ну и того… стало мне ужас как совестно в себе признаться, что это я самая — этакая халда — Юлович и есть. Говорю: «Племянница дома, только сейчас принять вас не может, зайдите часа через два, тогда наверное застанете…»
— Зашел? — невольно улыбнулась ей — как всегда, одними глазами — Савицкая.
— Еще бы! Ну к тому сроку я, конечно, была уже во всем своем великолепии: и подтянута, и подкрашена, и подведена… двадцать годов с костей долой!
— Да ведь все-таки догадался, конечно?
— Нет… Я за тетку страшенным басом с ним говорила, а за себя с того и начала, что — ах, как жаль, что моя тетенька вас давеча не приняла! Я уже была совсем встамши и как есть готовая… Так бедненький и получил уверенность, что я — сама по себе, а тетенька сама по себе… Стихи вручил, карточку получил и ушел в телячьем восторге… Теперь каждый спектакль его в театре вижу: орет меня с галерки, как волк недорезаный, и на подъезде в карету подсаживает.
Елена Сергеевна качала головой и говорила:
— Ах, Марья, Марья!
Она, сама не зная за что, любила эту беспутную и неряшливую бабу-распустеху, стихийною силою таланта поднятую из горничных в первоклассные артистки, с ее беспомощною кротостью, ленью, кутежами, бурною безалаберностью, половою податливостью, с отсутствием мысли и никогда не изменяющим присутствием духа. И Маша Юлович, — до сорока лет дожившая в «Машах», — знала, что при всем несходстве их характера и образа жизни Елена Сергеевна любит ее. Из всех артисток она одна никогда не смущалась идти к холодной и властной директрисе со всеми своими искренностями — просьбами, обидами, тайнами и капризами.
— Уж не обижайся, Лелечка, за мой туалет, — говорила она. — Снизойди и не гляди! Ведь от спеха все, — ей-Богу, от спеха! Продрала сегодня глаза: на часах половина первого… Славно!.. Значит, соображаю, ежели я не попаду в театр к часу, — ау! лови тогда Лельку по городу, где знаешь!.. Ну что первое под руку попало, то на себя и ухватила, да ненароком в рубище и облеклась… А то разве я себя не понимаю? В кокетках никогда не была, а все-таки — женщина.
117
Mezzo-soprano. — Меццо-сопрано (um.) — женский голос, средний между самым высоким (сопрано) и низким (контральто).