Но Берлога отвечал уныло:
— На скамью подсудимых-то следовало бы прежде всех меня посадить… Я больше виноват!
— Ну уж, Андрей Викторович, я к тебе с безалаберностью твоею, — ты знаешь — не слишком снисходительна, — сам ты меня своею совестью зовешь, — но на этот раз позволь заступиться: пустяки говоришь! Ты здесь — жертва!
— Нет, Лиза, не пустяки. Польстился, взял красивого зверенка, — значит, и ответственность за него на мне. Прожили мы с Настею восемь лет… Как она жила, — живой человек рядом со мною, — разве я интересовался? Воспитывал я ее?
Развивал? Учил? Следил я за ее нравственным уровнем? Только спали вместе, да — хозяйствуй, как знаешь, и бери денег сколько осилишь! Кто вводит дикарку в условия цивилизованной среды, тот обязан ее до условий этих поднять… Прозевал, не успел, не сумел, поленился, сам и виноват, сам и кайся!.. Но, черт возьми, когда же мне было заниматься этим? Как в котле киплю!.. Когда?.. Ах, милая, столько времени уходит у нашего брата, художника, на выдуманных людей, которых мы создаем, что настоящих, которые рядом с нами копошатся, пакостят, страдают, грешат, и почувствовать некогда… Нехорошо это! А — что поделаешь? Такое наше бесовское ремесло!
— Как же теперь быть с бенефисом?
— Черт с ним! Откажусь.
— Это неудобно. Во-первых, она, вероятно, все уже запродала…
— А! Сами виноваты! Не покупай заведомо краденного!
— Да, но поднимется шум. Эту историю сейчас гасить надо, а не новыми скандалами обставлять… Во-вторых, нельзя же показать «Обуху», что ты принимаешь его пасквили так близко к сердцу.
— Да… вот разве это!
— Бенефис должен состояться. Если бы я была здорова, то с удовольствием предложила бы тебе принять его организацию на себя и полагаю, что устроила бы твои дела не глупее Настеньки и уж, конечно, честнее. Но я больна. Поручи Светлицкой?
— Чтобы Елена Сергеевна отказалась у меня петь? Ты не знаешь, какой у меня с нею разговор был о будущем сезоне.
Он передал. Елизавета Вадимовна выслушала с любопытством и задумчиво произнесла:
— Так это правда выходит…
— Что?
— В уборных сплетничают, будто она ее когда-то хлыстом по лицу избила.
— Кто? Кого?
— Понятное дело, не Светлицкая Елену Сергеевну, но Елена Сергеевна Светлицкую.
— Елена?.. Светлицкую?.. За что?
Елизавета Вадимовна улыбнулась язвительно и загадочно.
— Откуда же мне знать? О таких историях друзей не расспрашивают. Их стараются позабыть…
— Елена — била женщину — подругу — хлыстом по лицу?!
Наседкина пожала плечами.
— Женщину… А мужчину можно?
— Бывают случаи, когда иного нахала и должно.
— Ну а если женщина — подобный же нахал? Мужское поведение — мужская и расплата. Ты же знаешь нравы любезной нашей Александры Викентьевны…
— Да, но надо совершенно не знать Елены, чтобы воображать…
— О твоей Елене никто ничего и не воображает. Я терпеть ее не могу, но не переношу клевет. Это — бесполый идол, бесстрастная чистюлька и ледышка. Просто моя любезная профессорша сунулась в воду, не спросясь броду… бывает это с нею… ну и попала под хлыст!.. А Савицкая права: это — непримиримое! Можно забывать, но не забыть…
По долгом совещании решено было представить организацию бенефиса Риммеру как человеку нейтральному между обеими партиями расколовшейся труппы и через кассу непосредственно близкому к публике. Всякую внекассовую продажу билетов прекратить и объявить недействительною. Цены увеличить не более, как в полтора раза.
Неделю спустя Анастасия Николаевна Кругликова покинула город, увозя с собою в Петербург — отступным за бесчестье — векселей Берлоги на двадцать пять тысяч рублей к уплате в разные сроки. Сделку эту Берлога тщательно скрыл от Елизаветы Вадимовны, потому что та настаивала, чтобы Настенька была отпущена Берлогою без копейки: нелепо же давать деньги или обязываться новыми долгами женщине, которая на тебе же нажилась настолько, что теперь вдесятеро богаче тебя самого! Но Анастасия Николаевна убедительнейше доказывала Аухфишу, который вел разлучные переговоры, что, лишаясь бенефиса, она терпит совершенно неправильный убыток и должна быть за него вознаграждена.
— Если бы Андрею Викторовичу эта блажь, чтобы нам расставаться, после бенефиса пришла, — журчала русокудрая красавица, — то я бы никаких к нему претензий уже не имела, потому что бенефис у меня был рассчитан на сорок тысяч. Но как его угораздило взбеситься пред самым бенефисом — то, сами посудите, Самуил Львович: я ли в том виновата? Жить со мною, разойтись ли — его воля, но за что же я должна быть лишена своего профита? Небось, это — в последний раз!.. Как вам угодно, Самуил Львович, хоть он и друг вам, а вы научите Андрея Викторовича, что он этак поступает против меня бесчестно, и это его прямая обязанность — отдать мне нонешний бенефис. А ежели ему уж так неприятно, чтобы я распоряжалась, — пусть вознаградит векселями… Что такое? Я своего терять не могу!..