— Тони пришлось хуже, чем мне, — сказала она детективу. — Эвелин всегда хотела, чтобы он стал священником. В ее роду уже было двое священников, и ни к кому в семействе не относились с таким почтением, как к ним.
Даже если не брать в расчет семейную историю, Эвелин, будучи чрезвычайно религиозной, все равно стала бы подталкивать Тони к духовной стезе. Ее тактика оказалась вполне успешной, и мальчик после приходской школы сразу пошел в семинарию. Да и выбора у него не было: Эвелин настолько промыла ему мозги, что он и представить себя не мог никем, кроме священника.
— Эвелин надеялась, что Тони станет приходским священником, — пояснила Кристина, — а позже дорастет до монсеньора и даже до епископа. Она привыкла ставить перед нами высокую планку. Но Тони, давая обет, попросил, чтобы его привлекли к миссионерской деятельности, и его отправили в Африку. Мать была ужасно расстроена. Видите ли, в церкви, как и в правительстве, есть своя иерархия, и для того, чтобы подняться повыше, надо постоянно интриговать. Но ты не сможешь отираться в коридорах власти, если сидишь в каком-нибудь отдаленном уголке Африки. Словом, мать была в ярости.
— Ваш брат выбрал миссионерскую деятельность специально в пику матери? — поинтересовался Чарли.
— Нет. Видите ли, мать рассчитывала, что Тони, став священником, поможет нашей семье возвыситься в глазах окружающих. Но Тони отнесся к своему обету серьезно — для него это была возможность служить другим людям.
— Он все еще в Африке?
— Он умер.
— Ох, простите, — встрепенулся Чарли. — Я не хотел…
— Это давняя утрата, — вздохнула Кристина. — Одиннадцать лет назад, когда я заканчивала школу, Тони погиб от рук террористов, африканских революционеров. Первое время мать была безутешна, но потом горе уступило место какой-то извращенной злости. Она злилась на Тони, что тот позволил убить себя… как будто он сбежал от нее, повторив судьбу своего отца. Она сделала все, чтобы я почувствовала себя обязанной расплатиться за ошибки брата и отца. Я тогда была сама не своя от переживаний… мучаясь виной непонятно за что. Я сказала, что хочу стать монахиней, и Эвелин… моя мать… тут же ухватилась за это. В общем, после школы по ее настоянию я ушла в монастырь, о чем потом горько пожалела.
Прошло уже столько времени, но Кристина живо помнила, каким неожиданно тяжелым оказался наряд послушницы, до чего грубой была черная ткань одеяния. Непривычная к такой свободной одежде, она постоянно цеплялась подолом за мебель и дверные ручки. Монашеская униформа, сон на узенькой койке в тесной каменной клетушке, добровольное заточение в унылом однообразии монастыря — все это осталось с Кристиной, несмотря на ее попытки забыть. Эти Потерянные Годы до того походили на ее жизнь в викторианском доме, что при воспоминании о них, как и при воспоминании о детстве, у Кристины болезненно сжималось в груди и становилось трудно дышать.
— Вы были… монахиней? — Чарли Харрисон не мог скрыть свое удивление.
— Да.
Чарли попытался представить эту чувственную, полную жизни женщину в монашеском одеянии… и не смог. Ему не хватало воображения.
Но теперь ему хотя бы стало ясно, откуда в ней это удивительное внутреннее спокойствие. Два года молитвенной и созерцательной жизни, два года, проведенные вдали от повседневной суеты, наложили на нее неизгладимый отпечаток.
И все же это никак не объясняло того внезапного магического притяжения, которое он испытал с первых минут встречи. Загадка, да и только. Приятная, но все же загадка.
— Я продержалась два года, пытаясь убедить себя в том, что монашеская жизнь — мое призвание. Все без толку. Мой уход из монастыря стал для Эвелин очередным ударом. Мы все подвели ее — никто не оправдал ее надежд. Через пару лет, когда я забеременела, она и вовсе пришла в ужас. Как же, ее дочь, которая могла стать монахиней, превратилась в женщину сомнительной нравственности, мать незаконнорожденного ребенка! Она сделала все, чтобы я мучилась стыдом и раскаянием.
Кристина умолкла, пытаясь справиться с эмоциями.
Чарли ждал. Терпения ему было не занимать.
— К тому времени меня уже трудно было назвать католичкой. Я больше не ходила к мессе и не чувствовала связи с религией. И все же мысль об аборте меня ужасала. Я сохранила Джоуи и никогда не жалела об этом.
— А ваша мать так и осталась при своем мнении?