Наконец, это необходимо, если подумать о сестре, а не о себе одном. Он и Поликсена происходили из знатного, но обедневшего коринфского рода, и не получили от умерших родителей в наследство ни золота, ни рабов… Поликсена в одиночку вела их небольшое хозяйство. Учитель, правда, презирал стяжательство, не любил насилия и сам жил в бедности, но молодой пифагореец еще со смерти родителей придерживался того мнения, что бедный и мирный человек не может добиться долговременной власти не то что над другими людьми, но даже над своей собственной судьбой. Филомен мечтал разбогатеть и выгодно и хорошо жениться, а также достойно выдать замуж Поликсену. Торговать, как делали многие египетские греки, он не умел, а к чиновничьей службе у египтян питал отвращение; впрочем, к таким хлебным должностям египтяне его и не подпустили бы.
Съев лепешку, немного сушеных фиг и выпив легкого египетского пива, Филомен захватил еще еды и вышел в сад: он разбудил троих юношей, которые спали там под деревьями.
- Тимей, пора, - сказал молодой хозяин дома, подавая другу завтрак. – Вы… оставайтесь и смотрите за Поликсеной, - велел он двоим другим юношам: видимо, слугам или охранникам, младшим по положению.
Пока Тимей утолял голод, Филомен сел.
- Если пойдет на рынок, не выпускайте ее одну, - сказал Филомен остальным, вспоминая вчерашние речи Поликсены, которые так напоминали ему собственные слова, и волнуясь за сестру.
- Будь покоен, она никуда без тебя не уйдет, - обещали хозяину.
Филомен улыбнулся.
- Хайре, - сказал он. – Скажите сестре, что я сегодня буду ночевать дома – и вернусь до заката. Пусть приготовит мне ужин.
Подняв в прощальном жесте сильную руку, он быстрым упругим шагом удалился вместе с Тимеем, приобняв друга за плечи.
В этот раз Филомен вернулся рано - усталый, но очень довольный прошедшим днем. Его вместе с другом Тимеем записали в наемники, не разбирая ни рода их, ни племени: только посмотрев, как они оба бегают и мечут копье… сильные воины у варваров есть, что правда, то правда, но их число все уменьшается, как и число сильных богов. А Элладе никогда не приходилось стыдиться своих мужчин.
Сестра сразу же приступила к нему с расспросами, но Филомен отмахнулся и потребовал сперва ванну. Он был весь грязный и потный. И уже потом, когда сел с Поликсеной за стол, выставленный прямо в сад, молодой эллин заговорил, с наслаждением отправляя в рот куски прекрасной жареной рыбы.
Он долго, с молодым воодушевлением расписывал перед девушкой свою сегодняшнюю удаль; Поликсена терпеливо слушала, хотя сжимавшиеся на коленях руки и огоньки, вспыхивавшие в больших темных глазах, говорили, что молчание стоит ей немалых усилий.
Когда брат замолчал, она улыбнулась и похвалила его, потом поблагодарила за заботу. Филомен кивал, принимая это как должное, - впрочем, сам он был доволен собой гораздо более, чем выражала это сестра. Проницательный, несмотря на молодость, старший брат и покровитель Поликсены понимал, что ей сейчас больше всего хочется послушать о собрании пифагорейцев. Конечно, ведь она, как женщина, все время сидит дома и лишена остального!
Филомен продолжил рассказ, излагая вчерашний урок, – он говорил уже с другим воодушевлением, иным, нежели чувства будущего воина; но гораздо дольше. Поликсена дважды подливала ему разбавленного вина, чтобы смочить пересохшее горло. Она опять не проронила ни слова – но теперь слушала с неослабным вниманием.
Наконец юноша замолчал и взглянул на сестру – в темных, как у Поликсены, глазах его будто бы все еще светилось божественное сияние его учителя.
- Как это прекрасно, - прошептала эллинка, сложив руки перед грудью. – Как бы я хотела…
Филомен гневно привстал и поднял руку.
- Не вздумай ничего записывать! Помнишь, что я говорил тебе…
Поликсена, все в такой же в медлительной и восхищенной задумчивости, качнула головой.
- Не стану, Филомен, не сердись.
Слова учителя всем, и мужчинам, и тем редким женщинам, которым дозволялось приобщиться Пифагоровой мудрости, приходилось запоминать наизусть. Поликсена вздохнула – с виду очень похожая на брата, сильная и стройная, смуглолицая, с таким же прямым носом, несколько даже тяжеловатым для женщины, и низко лежащими густыми прямыми бровями.
Налив себе вина из расписного кувшина, эллинка молча поднесла ко рту глиняную чашку.
Сделав глоток и поставив чашку на стол, Поликсена проговорила:
- А все же мне кажется это… неразумным для вас, если не для великого учителя. Народные нужды меняются каждый день, и ваши поучения народу меняются… но если вы не записываете их, что от них останется? А высокая мудрость, которая не сохраняется в папирусах, которой вы обмениваетесь изустно, - кому она будет нужна, когда вас не станет? И кому вы нужны, если ею не делитесь?