Согласиться с этими утверждениями никак нельзя. В ходе вторжения шведской армии в Малороссию возможностей присоединиться к Мазепе и у казаков, и у других жителей края было предостаточно. Малорусы, однако, хранили верность государю. Стремление же «ученой» дамы изобразить их потенциальными предателями сильно отдает украинофобией, против которой Таирова-Яковлева громогласно выступает на словах. Хотя дело, наверное, не в «фобиях», а в элементарном невежестве профессора Санкт-Петербургского университета. Оно (невежество) проявляется и дальше.
«После Мазепы в Украинском гетманстве появляется и приобретает силу совершенно новая волна старшины, чужаков, не имевших «казацких» корней», — читаем в книге (с. 214). Насчитав на протяжении ХVIII века четыре «чужих» рода, сочинительница усматривает здесь причины того, что «автономные идеи все меньше будут популярны в среде старшины» (с. 216). Между тем появление «волны чужаков» в составе старшины началось гораздо раньше, чем «после Мазепы». Количество лиц иноземного (чешского, польского, еврейского и т. д.) происхождения среди мазепинцев, то есть в числе выразителей «автономных идей», весьма значительно. Да и впоследствии украинское движение в немалой степени подпитывалось как раз чужаками, а не природными малорусами.
Другие ошибки главы: датирование 1725-м (вместо 1723-го) годом смерти Павла Полуботка (с. 214) и именование Василия Кочубея генеральным есаулом (а не генеральным судьей) — этот ляп сочинительница безоговорочно переписала у украинского историка И. Крипьякевича (с. 218).
Из ошибок главы 7 «Мазепинское барокко» выделяется упорное наименование Киево-Могилянского коллегиума применительно к XVII веку академией (в каковую коллегиум превратили лишь в 1701 году). Ту же неточность Татьяна Геннадьевна допустила в предыдущей «монографии». Подвергнувшись критике, она решила настоять на своей правоте: «В 1658 году статус академии был дан киевскому коллегиуму Речью Посполитой по условиям Гадячского договора» (с. 226). Дело, однако, в том, что в Гадячском договоре (который, замечу, в силу так и не вступил) говорилось немного другое: «Академию в Киеве его королевская милость и сословия коронные разрешают основать, которая будет пользоваться такими же прерогативами и вольностями, как Краковская академия»[39]. То есть речь шла всего лишь о намерении создать академию в будущем.
Примечательно (даже забавно), что в одной из своих статей «ученая» дама утверждала, будто соответствующий пункт соглашения в Гадяче вообще названного учебного заведения не касался. Он, дескать, предусматривал «основание еще одной (кроме существующей с 1633 года Киево-Могилянской) академии»[40]. Воистину, надо быть «специалистом» уровня Таировой-Яковлевой, чтобы вообразить, будто в небольшом (в то время) провинциальном Киеве польское правительство собиралось открыть две академии, тогда как в крупнейшем научном центре Польши Кракове существовала одна академия (не говоря уже о крупных городах без академий).
Еще один яркий ляп на ту же тему: «В стенах Киево-Могилянской академии был написан «Вирш» на погребение гетмана П. Сагайдачного (1622 год)» (с. 224). Заявление интересное, но на момент смерти и погребения Сагайдачного ни академии, ни коллегиума в Киеве не существовало.
Следующая ошибка тоже из истории высшей школы. Открытый в 1700 году Черниговский коллегиум объявляется сочинительницей «вторым высшим учебным заведением в Восточной Европе» (с. 229). Университеты в Вильно и Дерпте она, судя по всему, не учитывает, а «Греко-славянскую академию в Москве» считает вузом только с 1701 года, когда ректором там стал Стефан Яворский (с. 247). С последним утверждением можно полемизировать, но для «спора за второе место» это непринципиально. Коллегиум в Чернигове все равно тут московской академии не конкурент. Он высшим учебным заведением не являлся, о чем есть весьма авторитетное (и, разумеется, неизвестное Таировой-Яковлевой) свидетельство местного архиерея[41].
Продолжая разговор об ошибках главы 7, помимо традиционного уже упоминания об отличии гетмана в Азовских походах (с. 226) и повторного именования Варлаама Ясинского «бывшим профессором» Мазепы (с. 223), нужно указать (опять же) на очередную попытку «отказаться от мифилогии»: «Существует устойчивая традиция в историографии, прежде всего российской, полагающая, что украинское духовенство, даже имевшее дружественные отношения с Мазепой, единодушно осудило его переход к шведам и поддержало идею Петра об анафеме. Новейшие исследования деятельности украинских церковных лидеров, и прежде всего Стефана Яворского, опровергают такое мнение» (с. 248). Вслед за тем со ссылкой на «ранее неизвестные проповеди Стефана Яворского» доказывается, что церковный иерарх не одобрял поведения Петра I в быту. Наверное, так оно и было — не одобрял. Но каким образом из этого следует сочувствие Яворского измене Мазепы? Сего Татьяна Геннадьевна не объясняет.
41