Даже если у Виктории был ответ на этот вопрос, она предпочла не давать мне его.
«Если ты всё-таки пришла сюда, значит, я правда научился немного предсказывать твоё поведение. Прогресс, пусть и запоздалый.
Я знаю, тебе хочется пойти за нами, отомстить или проверить, как там родители, но каждая из таких попыток для тебя чревата смертью.
Ты сказала, что любишь меня, помнишь? Я не был способен ответить на эти чувства. Возможно, мне слишком много лет. Или я просто слишком многих убил. Так или иначе, но дыра в моей груди определенно больше, чем возможность любить. Так мне казалось. Потом возникло любопытство, интерес. «Какой забавный ребёнок, — думал я. — Какая она странная, сумасшедшая и смешная».
Я никогда и никого не оберегал. Оберегать тебя — было любопытным опытом. И в процессе я понял, что твоя жизнь мне дорога. И становится дороже с каждым днём. Я пытался предотвратить возникновение моих чувств к тебе. Я пытался выстроить для тебя шаблон. Он был важен, потому что я не переношу предсказуемых и скучных людей. Люди — моя страсть, я тебе говорил. Я вечно читаю мысли, и по-настоящему близких, интересных для меня просто не существует.
Я с некоторым презрением отношусь к спонтанной любви или любви с первого взгляда, как принято ее называть. Она ослепляет, длится какое-то время, перерастает в лучшем случае в хорошую привычку или еще реже — в уважение. Но оба человека далеко не всегда при этом отдают себе отчет в том, почему любят друг друга, безусловно принимая себя такими, какие они есть. Это мышление животных, и я никогда не видел в этом ничего романтичного, потому что в глупости нет романтики.
Я не был способен влюбиться в простую девушку, представляющую из себя пустое место с красивыми глазами, потому что не размениваюсь по мелочам. Красивые сказки о том, как никчемность, страдающая по поводу своего самоуничижения, неожиданно получает в награду богатого принца, всегда вызывали во мне только презрительную улыбку. Держу пари, ты считаешь так же. Рассказы о том, как двое «просто полюбили друг друга, и всё» были реалистичны, но внушали сострадание по отношению к тем, о ком они сложены, потому что эти рассказы напоминали истории о гипнозе, гадалках и вере в астрологию.
Я полюбил тебя, когда увидел твою реакцию на Договор. Ты металась в кошмарном сне у себя на кровати. Я больше не видел в тебе ребёнка, только взрослое существо, полное отчаяния. Отчаяния настолько сильного, что оно способно тебя убить. Какое сердце нужно иметь, чтобы так воспринимать мир?
Отношения между человеком и вампиром противоестественны и запрещены. Стоило мне только на миг позволить себе искреннюю нежность к тебе, и инстинкт мог убить тебя. Даже единственный поцелуй дался мне невероятно тяжело.
Я отдаю тебе свой дневник. Он полезен тем, что в нём ты найдешь ценные для себя советы по охоте, маскировке и самозащите. Используй его страницы с умом и никому никогда не показывай. Лирики там немного, я не умею вести такого рода записи. Надеюсь, он будет тебе полезен.
Меня отговаривали оставлять тут своё послание. Розали опять твердила, что я подставляю семью, ведь если записи найдет кто-то другой (каратель, возможно), то ты и я будем в опасности. Но мне почему-то кажется, что ты обязательно придешь сюда».
Я медленно порвала это письмо, села на пол…
Вампиры, наверное, не плачут. Меня трясло от рыданий, но я не смогла выдавить из себя и слезинки.
В окно стучался тонкими ветвями каштан, по стеклу барабанил дождь. В мире отныне царила бесконечная, глубокая, беспощадная тишина… Молчание. Сгущались сырые сумерки. Густой лес выл ледяными ветрами в кронах своих деревьев. Я в нём осталась навек. Я навек осталась в сумраке — между жизнью и смертью, между ночью и днем, между вечностью и безвременьем. Здесь никого не осталось, кроме меня и моих демонов.
Забирая с собой дневник и оглядываясь, я нашла в царящем вокруг лёгком беспорядке нечто странное. Этой вещи никак не могло здесь быть, так как я не приносила её сюда. На полу у стола валялась моя книга по социальной психологии. Та самая «Эффект Люцифера» — потрёпанная, исписанная моими комментариями. Книга, с которой всё началось. Её я читала на перемене, когда со мной заговорил Эдвард Каллен. На уроке биологии. В тот же день он сказал мне — если у тебя есть вопросы, добивайся ответов на них.
Я медленно подняла книгу и полистала её. Из страничек выпал маленький лист, на котором значилось печатными буквами: «Там, где ты увидела смерть».
Эта фраза, вырванная из контекста, ни для кого не имела значения, но и сама книга и фраза прямо указывали на район в Порт-Анджелесе, когда Эдвард при мне прикончил пятерых человек.
Я смяла в ладони бумажку, схватила с собой книгу и выбежала из дома.
Если бы Эдвард просто исчез, оставив меня, это бы значило, что он покоряется Договору, как и весь клан Калленов. Это значило бы, что моя любовь к нему — ошибка, потому что он ничем не отличается от других. Именно это я и пыталась пережить, сидя там на полу и осознавая, что он предпочёл следовать Договору, нежели попытаться дать о себе знать. Мне безразлично, отвечает он на мои чувства или нет. Если Эдвард такой же, как все — я задушу в себе любовь к нему, как заразу.
Я понятия не имела, как искать тот тупиковый переулок в Порт-Анджелесе. Помнила только, что там много автомастерских, гаражей. Мне вспомнились несколько вывесок, и я решила ориентироваться на них.
Добравшись до города, я спросила у одного из местных, как добраться до запомнившейся мне мастерской. Глупо предполагать, что всё это время Эдвард ждал меня там, но я надеялась отыскать какой-то намёк на то, где он может сейчас находиться.
Город шумел жизнью и очень сильно нервировал. Напялив на себя солнцезащитные очки и натянув на голову капюшон, я шла к мастерской. Солнце ещё не село, но было облачно, так что по большей части я оказалась защищена от риска раскрыть себя.
Я старалась идти не слишком быстро. Каждый мой шаг отдавался в теле с напряжением, когда я старалась контролировать скорость собственного передвижения. Больше всего раздражал запах людей. Создавалось впечатление, что я нахожусь в кондитерской лавке, где много вкусных пирожных. Меня тошнило при мысли, что я могу захотеть выпить человека, но я понимала, что ещё немного такого существования, и люди станут восприниматься мной автоматически, как пища. Я старалась отдалить от себя этот момент, как могла.
Наконец, я дошла до тупикового переулка, но здесь оказалось пусто. Изредка на улице показывались прохожие, но никто из них не замечал меня.
Я ждала до заката. Сделалось темно, на улицах зажглись фонари, но я всё прекрасно видела. Солнце зашло, и мне стало легче дышать. Я сняла очки и капюшон. Затем осознала, что всё это время была практически неподвижна.
Я не услышала, как за спиной у меня опустилась тёмная тень, но почувствовала слабый запах и обернулась. Эдвард смотрел куда-то сквозь меня. Он огляделся, по всей видимости, меня не замечая, и мне пришлось помахать ему рукой, чтобы он, вздрогнув, перевёл на меня взгляд.
— Как ты смогла так прокрасться? Я тебя не видел.
— Не знаю. Я всегда умела быть незаметной, — ответила я прерывисто. — Я прочла письмо, нашла книгу…
Он прервал меня и крепко прижал к себе. Я ответила на это объятие и закрыла глаза.
— Наконец-то могу обнять тебя, не испытывая желания убить тебя, — прошептал он.
Какое-то время мы молчали, стоя в этом переулке. Он заглянул мне в глаза, погладил по щеке. Теперь его движения были лишены скованности, напряжения.
— Слушай. Официально — я на охоте, — заговорил Эдвард. — Никто не знает про то, что мы видимся. Розали знает лишь о письме.
— На ваш след попытается выйти Виктория, она одержима мыслью вас прикончить, — сказала я.
Помолчав, Эдвард вздохнул:
— Это самоубийство. Думаю, она сама это понимает. Не думаю, что стоит о ней беспокоиться. Главное, что теперь нам придётся бежать.