«Я твой князь!» — сказал Свидригайло, и это была правда. Свидригайло его князь, владетель земли, которую Юрши вспахивали и будут ещё вспахивать. Не хочешь слушать, ступай прочь! Не будешь ты, будет другой! Неужто князю слушать боярина? Кто же виноват, что боярин ищет в князе святого? Если за сорванным окладом образа лишь намалёванная доска, то что же можно увидеть под великокняжеской багряницей на пьянице? Ха-ха! Он думает собственной головой, чувствует собственным сердцем и делает только то, к чему привык с малолетства, чем пропитано его существо, что требует душа.
Ни мысли, ни чувства, ни желания молодого Юрши ему не закон. Почему же такая ненависть? Ради чего мстить? Князь разрушил с таким трудом воздвигнутое здание сторонников независимости, это правда! Но для Свидригайла они такие же, как Чарторыйские, Монивндовичи, Гольшанский? У него иная душа, иное сердце, иные мысли, цели, желания, он не их сторонник, а князь. Его цель — усиление собственной власти, а не свобода а величие народа. Одно и другое — враги! Гей! Почему он, Андрийко, не поверил дяде, когда тот предостерегал его перед отъездом из Луцка?
…А если бы и поверил, то поехал бы не в Степань, а на Днепр, к своим сожжённым сёлам. Строить, пахать…
«Пропало всё! — твердил он про себя, тупо уставясь в огонь. Всё, что было, лишь сон, страшный, давящий кошмар — наваждение! Вся борьба за независимость — дым, вот этот серый туман, что покрывает лес. Чудится, будто за ним прячутся церкви, палаты, город, а засветит утром солнце, и окажется, что это лишь деревья, покрытые желтеющей листвой. Кто связывает народнее дело с князем или паном, тот погиб, как погибнет тот, кто становится на молитву с разбойником. Он видит в святой иконе божьего угодника, богородицу, спасителя, а разбойник — лишь золотую ризу… у Свидригайла власть, он господин над людьми, бразды правления в его руках, в руках прочих князей и боярства. И они не отдадут их народу, потому что народ для них — лишь рабочая сила, мужицкая сила, и «пся крев»… Гей! Не привыкли мы жить без владетелей, но придётся привыкнуть и к этому! А покуда мрак обволакивает будущее непроницаемой стеной. Наступает ночь…»
Тихое ржание коня снова вывело юношу из задумчивости. Он сел и стал прислушиваться.
«Туп, туп, туп!» — доносился из темноты, откуда-то с юга, топот лошади.
«Кто-то едет!» — подумал он и потянулся за мечом. Как сонное видение, промелькнули картины недавних ночлегов среди дремучих лесов, перед тем как нежданно-негаданно напасть и разгромить шляхетскую ватагу в каком-нибудь селе на пограничье. Тогда его ратники тоже спали в темноте, а он, положив руку на меч, дремал у костра начеку, весь внимание, готовый в каждую минуту сорваться, разбудить товарищей и кинуться в бой. Однако насколько иным было тогда его настроение, каким пушистым ковром, казалось, стлался перед ним жизненный путь, как ясно светилась тогда высокая цель его борьбы! А теперь?
«Туп, туп, туп!» — слышался всё ближе перестук копыт, и вот в освещённом кругу зачернел всадник.
— Слава богу! — сказал он, снимая шапку перед лежащим юношей. — Прими погреться у костра?
— Навеки слава! — ответил Андрийко. — Садись, пожалуйста!
И в то же мгновение лицо прибывшего показалось ему очень знакомым. Где-то он его видел. Правда, тогда оно было…
— Скобенко! Ты, что ли? — спросил он, когда гость, достав пищу, уселся у костра ужинать.
Гость вздрогнул и внимательно пригляделся к Андрийке.
— Ах, это ты, досточтимый боярин! — воскликнул он, а его красивое лицо залилось краской, потом дрогнули губы и в глазах сверкнули слёзы. — Гей, где то времечко, когда мы в Луцке…
Андрийко улыбнулся.
— Да, славные были времена, но и теперь, как вижу, не хуже. И бекеша на тебе боярская, и колпак, вижу, ладный, и сабля на боку. В бояре выскочил, что ли?
— В бояре. Я, Скобенко, дворянин князя Сигизмуида Кейстутовича. Наслышан и о тебе, досточтимый рыцарь, о твоих заслугах и подвигах, но полагал, что ты ещё в Луцке.
— Я был в Луцке, да вот ездил с посланием к великому князю.
— Ах! Значит, Луцк пал?
— Храни бог! Отбился.
Оба умолкли. Скобенко подкинул в огонь сухого хвороста, и костёр разгорелся с новой силой. Потом стал приглашать рыцаря разделить с ним трапезу. Природа требовала своё, и Андринко согласился. Однако разговор не клеился, и вскоре лишь потрескивание огня нарушало тишину мочи.
— Вижу, — сказал после долгой паузы Скобенко, — что ты, рыцарь, за год очень возгордился. Ни с какой стороны и не приступишься. Думал я кое о чём посоветоваться, порасспросить, а ты словно каменный! Процедишь два-три слова, и всё! А поговорить есть о чём…
— Не возгордился я, Скобенко, — ответил мягко юноша, — не гордость замкнула уста и сердце, а горе и злоба людская…
Скобенко сухо, отрывисто засмеялся.
— Гей! Разве ты, рыцарь, ещё видел настоящую людскую злобу, — вздохнув, заметил он. — Тебя никто, видать, ещё не обидел, как меня, да такому и не жить на белом свете. Я-то знаю, какая слава несётся о Юршах. А я…
И снова глаза Скобенка наполнились слезами.
— Меня-то нет, это правда, — согласился Андрийко, — но то, чему отдал я сердце, будущее, за что жизнь пожертвовал бы, спасение души: за мою землю, народ, державу святого Владимира…
— Неужто!
— Да, наши власть имущие люди опорочили мою святыню и подрубили меня, как дубок секирой. Придётся гнить среди опавших листьев на сырой земле. Весной она вновь родит разные травы и растенья, но воскресить то, что умерло, ей не дано…
— Князья опорочили? Скажи, рыцарь, князья!? — воскликнул Скобенко. — А что вы от них ждали? Они радеют только о себе, о своих родах да всячески себя ублажают, а всё прочее беспощадно топчут ногами. Государь не государь, боярин не боярин, раб не раб — всё равно! Им нет дела до того, чем живут прочие люди. Были бы только они… Ха-ха! Свидригайло посвятил вас в рыцари, а вашего дядю поставил воеводой только потому, что вы ему нужны, что приносите пользу. А на мужиков, гибнувших за своего князя, он напустил татарских князей, валашских бояричей и польскую шляхту. Одни с ним, другие не с ним, но все против мужика, все пьют его кровь, грабят его добро. Они-де хамы, и только! Вот и меня сделали боярином. Не очень-то мудрящим, а всё-таки есть боярский кафтан да шапка, сабля да лошадка, и земельные угодья, и всё положенное. А за что же? Может, я геройским поступком отличился, спас князя от смерти, подстерёг врага в засаде? Ничуть не бывало! Попросту женился…
— Женился? Ты ведь очень любил Марину…
— Вот с Мариной-то я и обвенчался не далее как позавчера.
— А! А как же это?
— Известное дело как! У овруцкого попа есть дочка. Не девушка — чудо. А тут Сигизмунд привёз из Антоколя Марину, она-то ему и мешала.
— Ничего не понимаю! — воскликнул, заинтересовавшись, Андрийко.
Тут Скобенко рассказал всю историю с Мариной, Офкой, Грицьком и князем Сигизмундом. Кое-что Андрийко уже знал, кое о чём догадывался, но дальнейшие события были для него новостью.
— Я поклялся отомстить князю, — продолжал свой рассказ Скобенко, и его красивое лицо вдруг напомнило пылающую злобой личину, — и пусть будут прокляты кости мои и моих предков, пусть чума убьёт моих детей и внуков, если я вот этими руками не вырежу его поганую плоть…
Скобенко шипел, как гадюка, округлившиеся глаза налились кровью, губы сводило, словно предсмертными судорогами.
— Но всё это пустые разговоры, потому что сила и власть в руках князей. Боярство служит им, потому что получает награду, а коли её нет, всячески выкручивается, чтобы не служить, однако ни князья бояр, ни бояре князей повалить не могут. Народ же по весям молчит, даёт отпор слабым, покоряется сильному, а о восстании против бояр и князей даже не помышляет. Не те ещё времена и не те люди!.. Пока что власть и сила у князей, потому я решил им послужить. Против князя подымется только князь, а я всегда буду на стороне того, кто будет против Сигизмунда. Стану братом, рабом врага Кейстутовича, его мечом и даже палачом…