Когда Фирсанов подрос, то, вместо того чтобы продолжить учебу, он поступил в банщики. Учение давалось нелегко, Гаврилу Илларионовича гоняли все, кому не лень, зато шустрый отрок умудрялся таскать деньги даже у нищих. Свои сбережения он аккуратно складывал в горшок, который закапывал во дворе за домом. О маленьком богатстве будущего ростовщика знала лишь его подруга, перед нею Гаврила Илларионович иногда хвастал, выкапывая горшок и трепетно пересчитывая монеты.
Потом, когда будущий ростовщик подрос, случилась некая история, весьма темная и удивительно неприятная, особенно для Фирсанова, не любившего вспоминать о ней и замявшего впоследствии даже следы оного дела. Единственным воспоминанием о давно минувшем деле стала присказка Гаврилы Илларионовича: «Одиножды испачкавшись, ныне весь чистый и в золотом». Правда, нашелся человек, который утверждал, что был свидетелем, как молодой Фирсанов, будто бы приглашенный к гуляющим богатым купцам, таскал из огня бросаемые ими туда деньги. Отсюда и состояние. Потом рассказчика выловили в Невке, и разговоры прекратились.
Благодаря той истории он стал обладателем небольшого капитала, после чего благополучно посватался к соседям, женился, взял за невестой препорядочного приданого и, присовокупив его к своему капиталу, принялся пускать деньги в рост. Не брезгуя ничем, он скоро нажил уже пребольшой капитал. Жена его, глупая и добрая, после рождения третьей дочери была сильно побита Гаврилой Илларионовичем, посчитавшим, какие приданые потребуют будущие женихи за дочек ростовщика. Промучившись три дня, она испустила дух, простив перед смертью по доброте душевной мужа. С тех самых пор зажил Фирсанов сычом, с дочерьми да старухой, общаясь лишь по делам и никуда не отлучаясь из дому более чем на час.
— Здоров будешь, Родион Ильич, — приветствовал, приподнимаясь с удобного кресла, ростовщик входящего художника.
Руку он, однако же, ему не подал, лишь указал на стул подле себя.
— Вот какое у меня к тебе дело имеется, — сказал Фирсанов, доставая откуда-то из-под стола небольшую картину, хорошенько завернутую в тряпицу. — Погляди мне эту мазню и оцени по достоинству.
Ростовщик уложил на столешницу будущий залог, развернул тряпицу, и пред изумленным Ломакиным предстала картина, коих он ранее и не видал в своей жизни. На картине была изображена Богородица, только что снявшая с креста сына и уже уставшая горько оплакивать его. Ломакин долго, не менее десяти минут, любовался, как хорошо удалось художнику передать огромное горе, охватившее Богородицу и поглотившее ее целиком. Темный фон подчеркивал страдания матери. Оглядывая картину, художник невольно наполнился тем трепетом, который немедленно позволяет ценителю отличить кисть мастера. Никогда прежде не доводилось видеть ему, чтобы такой маленький холст вобрал в себя столько прекрасных идей. Тут и материнское горе, и вера в воскрешение, и усталость от знания будущего. Идеи выплескивались на Ломакина с картины, подобно океанскому приливу, затоплявшему окружающий его берег.
Фирсанов не торопил художника, оглядывая картину не без удовольствия. Наконец он произнес:
— Что, хороша?
— Да! — глубоко выдохнул Ломакин, все еще не отрывая взора от картины.
— Сам вижу, что хороша. Вона как ты за нее уцепился-то, — с едким противным смешком заметил ростовщик, разом оборвав тот чудесный трепет, с коим оглядывал художник шедевр.
Ломакин потряс головой, отчего его длинные кучерявые волосы на миг закрыли от Фирсанова полный злобы взгляд, брошенный художником в его сторону.
— Значится, вещица стоящая, — констатировал все с тою же противною усмешкой ростовщик, поворачиваясь к Родиону спиной и приотворяя бюро. — Заплачу, как обычно, два целковых, — объявил он.
В этот момент туча окончательно накрыла небо, отчего в кабинете Фирсанова стало совершенно темно, хоть глаз выколи. Ломакин дрожащею рукой нащупал в кармане небольшой кистень, с которым он обычно бродил по городу, часто и ночью, в поисках натуры, а также разнообразных заработков.