«Ежели сейчас вмажу со всей силы по затылку, то картину можно будет с собою унести, — неожиданно подумалось ему. — Ведь нельзя же, чтоб такая красота паучине досталась».
Рука машинально вытащила кистень, и Ломакин стал медленно обходить стол, вытянув руку и приготовившись ударить.
— Положь кистень, Родион Ильич, — неожиданно раздалось откуда-то сзади. — Не балуй, а то башку твою тупую вмиг снесу, и душу грешную долой.
Ростовщик, оказавшийся неизвестно каким образом позади художника, для убедительности постучал ему по затылку здоровенной палкой с выдубленной сердцевиной и залитой в полость свинчаткой. Ломакин неторопливо развернулся, пряча кистень в карман. Тут же в кабинет вошла, держа в руках свечу, миловидная барышня. Художник быстро взглянул в глаза Фирсанову, но увидал в них только обыкновенное безразличное выражение. Видимо, подобное поведение было ему не в диковинку.
— Старшая дочь моя, Вера, — представил вошедшую Гаврила Илларионович как ни в чем не бывало.
Барышня поклонилась Ломакину, поставила свечу на стол и чинно вышла из кабинета.
— Прошу деньги, — протянул Фирсанов два серебряных рубля.
Ломакин молча взял деньги и только тогда ощутил, насколько он взволновался: ладонь его, принявшая от ростовщика монеты, была мокрой от пота. Фирсанов тоже это заметил и еще раз криво и противно усмехнулся в лицо художнику. Лицо Родиона покрылось краской, он поскорее подхватил шапку и молча выскочил вон из кабинета. Неизвестно как оказавшаяся перед ним давешняя старуха препроводила Ломакина до дверей и, сказавши: «Счастливо, батюшка», быстро заперла их, едва посетитель оказался снаружи. Ломакин некоторое время постоял неподвижно, приходя в себя и глядя на два серебряных рубля, все еще зажатых в потный кулак, а затем резко повернулся и устремился подальше от этого места.
«Господи, да я только что чуть человека не убил, — ударяла в его голове одна и та же мысль. — А как бы убил, то что тогда? А вдруг Вера эта вошла бы — а тут я с кистенем и ее батюшка с пробитою головой лежит? Ужас! Ее-то ведь тоже бы пришлось убивать!»
На улице было темно, словно уже наступила ночь. Ломакин прошел вдоль Садовой, затем спустился в подвальный кабак с ржавою вывеской у входа, именуемый в народе «низок». Он находился точно в бреду, а потому заказал подскочившему мальчику водки, показав при этом целковый. Мгновение спустя перед ним на грязном столе оказался штоф и немногочисленная разносольная закуска. Мальчик даже для приличия протер перед гостем чрезвычайно грязной тряпкой столешницу, отчего та стала казаться еще грязнее. Дремавший у самовара кабатчик приоткрыл осоловелые поросячьи глаза, мельком глянул на Ломакина и вновь погрузился в сон. Масляные лампы, что горели по углам кабацкого помещения, сильно чадили, окутывая низкий потолок копотью, которая смешивалась с кухонными запахами и вонью блевотины, не смытой с пола после недавней шумной попойки. Все это унижало гордость не привыкшего к подобным заведениям художника, однако Ломакин настолько погрузился в собственные думы, что не замечал окружавших его мерзостей. Ныне ему казалось намного более мерзкой своя душа, нежели кабак для опустившихся пьянчуг.
«Как же это я смог? — залпом выпивая первый стакан, подумалось Родиону. — Ведь мог же убить, мог. О боже, и за что? За деньги, что ростовщик прячет в своем бюро? Вот глупости! За картину! Вот за что я его хотел убить! За искусство. Я хотел ею обладать. Господи, до чего же хороша картина. А этот паучина ее тепереча перепродаст втридорога, как тот женский портрет, что у него в прихожей висел. Продаст такую картину и даже не вздохнет. Ну почему, почему я не могу так написать? Почто мне Бог дал вкус, но не дал таланта?»
Только когда штоф весь был допит, художнику пришла в голову совершенно сумасшедшая мысль: «А ведь надо было убить!»
Глава пятая
Немногочисленные гости вечера, проводимого в честь своего возвращения из-за границы графом Драчевским в собственном особняке, что располагался на Конногвардейском бульваре рядом со знаменитым «Домом с маврами», постепенно разъехались, несколько напуганные ужасной тучею, заслонившей небо над Петербургом. Остались лишь княгиня Долгорукова, ныне вдовая, издатель модного журнала Платон Николаевич Содомов, ставший скандально известным после дела о растлении несовершеннолетних девочек, правда, совершенно оправданный судом, флигель-адъютант Жорж Лурье, потомок известного французского сподвижника Петра, чрезвычайно красивый молодой человек, и новый знакомый графа Иван Безбородко. Была еще какая-то ветхая старушка, с которой приехала Долгорукова, чтобы не быть одной, что являлось моветоном в высшем свете, неизвестно каким образом затесавшаяся в узкий круг Драчевского и оставшаяся только лишь потому, что сладко задремала в стоящем в углу кресле, всеми забытая. Старуха, кажется, тоже была не то княгинею, не то графинею, никто толком не знал, да и не интересовался, уж очень ветха была старушенция.