— Я тоже думаю, что дипломат из тебя не получится, и уже сказал Быстровскому: тебе легче работать с книгами, чем с людьми, — донесся до него голос Георгия Матвеевича. — И Ватуев такого же мнения. Декан передал это тем, кто тобой интересуется. И все же они хотят поговорить с тобой сами.
Неприятно было слышать, что профессор с Игорем Ватуевым уже решили за него, Антона, и ему не оставалось ничего иного, как только одобрить их решение.
— Хорошо, — сдержанно сказал Антон, — завтра утром я буду в Москве.
Выйдя из леса, он еще издали заметил тревожное скопление людей перед гурьевской избой. Из распахнутого окна неслись горестные, надрывающие душу причитания: «…И сокол ты наш ясный… И сынок ты наш ненаглядный… И на кого же ты нас оставил… И на кого, же ты нас покинул» Причитания прерывались такими страшными воплями, что, казалось, даже лес, залитый послеполуденным солнцем, содрогался от жалости и горя. Агриппина голосила по покойнику: видно, во время отсутствия Антона на семью Гурьевых свалилось большое несчастье.
Мрачно молчавшие мужики и заплаканные бабы, толпившиеся возле избы Гурьевых, расступились, чтобы пропустить Антона. Агриппина сидела на скамейке в простенке между окон и горестно раскачивалась из стороны в сторону, продолжая голосить. За столом, положив свои большие руки на тщательно выскобленные ножом доски, окаменело сидел Федотыч. Антон тронул его за плечо:
— Что случилось?
Федотыч недоуменно, посмотрел на жильца, потом остановил свой взгляд на квадратном листочке желтовато-серой бумаги. Антон прочитал: «Командование Особой Краснознаменной Дальневосточной армии с прискорбием извещает, что пулеметчик Семен Павлович Гурьев, рождения 1915 года, погиб смертью храбрых, защищая Родину». Антон положил извещение на стол, постоял немного молча и ушел в пристройку.
Причитания и вопли Агриппины легко проникали через две двери, в открытое окошко доносились всхлипывания баб и сдержанный гул мужских голосов. Антон уже не пытался сосредоточиться на своей работе: история, прошлое, обычно увлекавшие его, сейчас все больше утрачивали смысл. «Судьбы отдельных людей — это всего лишь капли в великом потоке истории, — любил повторять профессор Дубравин. — Внимание историка заслуживает только этот могучий поток, его течение и повороты. Судьбой отдельных «капель» пусть интересуются психологи». Профессор не жаловал даже так называемых «великих людей»; он утверждал, что великими они становились лишь потому, что поток, меняя свое направление, подхватывал и нес их на гребне своих волн, как река, прорвавшая запруду, несет бревна и доски. Дубравин особо предостерегал молодых историков против пагубного влияния «злобы дня». «Настоящее, как бы оно ни было значительным, — говорил он, — не должно влиять на исторические оценки и взгляды. Историк выше своих чувств, симпатий и антипатий».
Антон, вероятно, был плохим историком: несчастье Гурьевых потрясло его, и работа вдруг утратила для него свой обычный интерес. Он слышал, как вечером напившийся Федотыч, обняв столбик, подпиравший навес крыльца, и прижавшись к нему лицом, скорбно всхлипывал и звал:
— Сеня! Сенюха! Сенюшка!.. Как же-ты так, сынок мой?
Антон вышел из дома через черное крыльцо, обогнул двор и полем добрался до тихого вечернего леса, едва успев на последний поезд, уходивший из Широкого в Москву.
Глава третья
Хотя перед самой встречей с Щавелевым профессор советовал Антону решительно отказываться от работы за границей, а Игорь Ватуев напомнил, что многие посланные за границу не оправдали доверия, оскандалились и были с позором отозваны домой, все же отказ Антона прозвучал невнятно и робко. Откинув ладонью свои густые, с сильной проседью волосы, нависавшие над широким морщинистым лбом, Щавелев посмотрел на виновато-смущенного молодого человека с веселым интересом. Надев очки в роговой мутно-желтой оправе, он подвинул к себе тонкую папочку с документами Антона. Быстро и с явным удовлетворением пробежал его жизнеописание — оно заняло треть линованного листа, — затем внимательно, не пропуская ни одной графы, просмотрел четырехстраничную анкету, заполнение которой доставило Антону немало хлопот. Многие вопросы в ней показались ему странными, лишними и даже смешными: «Служил ли в царской армии? В каком чине?», «Был ли в плену у белых? Где? Когда?», «Состоял ли в других партиях? В какой? Когда вышел из нее?», «Принимал ли участие в оппозиции? В какой? Когда?» Царская армия перестала существовать, когда Антону едва исполнилось шесть лет, гражданская война кончилась, когда он ходил в первые классы сельской школы, о других партиях знал лишь из учебника истории, а оппозиции были разгромлены, когда он только переступал порог комсомола. Тем не менее строгие составители анкеты требовали ясного ответа на все вопросы, сурово предупреждая: «Пропуски и прочерки не допускаются». И Антон, то посмеиваясь, то чертыхаясь, писал против каждого вопроса на просторных, пустых полях крупное «НЕТ». Анкета пестрела жирными «НЕТ», и это, кажется, радовало Щавелева не меньше, чем краткость жизнеописания. Графа «Знание иностранных языков» привела его в восхищение. Он взглянул на Антона поверх очков.