Худое, болезненное лицо сотрудника отдела кадров нахмурилось.
— Завтра к одиннадцати часам будьте у товарища Щавелева, — сказал он.
На другой день без четверти одиннадцать Антон сидел у двери кабинета Щавелева, напряженно соображая, что же он такое натворил. С той минуты, как сначала Горский, а потом «кадровик» подтвердили, что его отозвали домой, он думал об этом, почти не переставая. И теперь ожидал встречи с Щавелевым в таком угнетенном состоянии, словно решался вопрос: жить ему или не жить?
Ровно в одиннадцать Антон приоткрыл дверь.
— Можно войти? — спросил он.
Щавелев что-то писал, его густые седые волосы свисали на лоб, закрывая очки в желтоватой оправе, и, чтобы посмотреть на дверь, ему пришлось, подняв голову, откинуть волосы со лба.
— Входите! Входите! — радушно проговорил он, глядя на Антона поверх очков. — Карзанов, что ли?
— Да, Карзанов, — подтвердил Антон, приближаясь к столу.
Щавелев поднялся со стула, протянул через стол руку. Пригласив Антона сесть, он пытливо всмотрелся в его лицо, то ли желая убедиться, что перед ним именно тот человек, который назвал себя Карзановым, то ли изучая бледное, измученное бессонницей и тревогой лицо молодого человека.
— Ну, как доехали? — спросил, видимо, не желая начинать разговор с неприятных вопросов.
Антон ответил, что доехал благополучно, и замолчал.
— В Берлине задерживались?
— На одни сутки.
— Двинского видели? Как он там?
Антон сказал, что видел Двинского на проводах тела Мишника, потом заходил к нему со своим другом Пятовым.
Щавелев отодвинул в сторону исписанные листки бумаги, вытащил из ящика стола тоненькую синюю папочку, положил перед собой, молча и сосредоточенно перелистал. Закрыв, посмотрел на Антона внимательно и строго.
— Вы знаете, почему оказались в Москве? — спросил он тихо, и Антон так же тихо ответил:
— Я попросил товарища Краевского отпустить меня в Москву по сугубо личным причинам.
— Каким, разрешите узнать?
Антон опустил глаза. Ему не хотелось обременять этого занятого человека рассказом о своих сложных отношениях с Катей.
— Точнее, для устройства семейных дел. Но сейчас это не имеет значения, — печально сказал он и, поколебавшись, добавил: — Считал, что у меня в Москве есть невеста, а она, как оказалось, уже не моя невеста. Вот и все.
— То есть?
— Разлюбила…
— Ах вот оно что! — понимающе воскликнул Щавелев и тут же предположил: — Наверно, были причины?
— Может быть, — апатично согласился Антон. — Кто-то позаботился о том, чтобы мои письма не попадали ей в руки, — я подозреваю ее мачеху. И это, пожалуй, было главной причиной или, вернее, поводом.
Щавелев взглянул на Антона с укором.
— А может быть, она узнала о вашей связи с англичанкой?
— Ни с какой англичанкой я не связывался! — резко возразил Антон. — Я только встречался с ней!
Щавелев поморщился.
— Не горячитесь, Карзанов! Лучше расскажите все…
Антон рассказал о Пегги: где и как встретились они в первый раз, как убегали вместе и прятались от полиции, избивавшей демонстрантов, а затем случайно оказались на митинге в Излингтоне, и он пригласил ее на спектакль, после которого угостил ужином и отвез в такси домой.
Щавелев снова открыл и закрыл синюю папочку и, облокотясь на стол, напомнил Антону, что перед отъездом за границу его предупреждали: при выборе знакомств с иностранцами быть особенно осторожным.
— И все же вы познакомились с белогвардейцем-мамонтовцем Луговым, который, став наемным борзописцем, долгие годы призывал к войне против нас, — упрекнул Щавелев. — И до последних дней поддерживали с ним знакомство, хотя Курнацкий запретил это категорически.
Антон объяснил, что познакомился с Луговым-Аргусом случайно, встреч не искал, но и не избегал, а его информацией пользовался, потому что находил ее полезной: бывший князь знал многое из того, что делалось за кулисами английской политики. Он, к примеру, помог разоблачить наших врагов — «кливденскую клику», навязавшую Англии политику вражды к Советскому Союзу и дружбы с гитлеровской Германией. Верно — не любовь к Советской стране, а ненависть к носителям «нового порядка» заставила Лугова-Аргуса проповедовать союз Англии и Франции с Россией, и все же Антон считал своим долгом поддержать его.
Щавелев недоверчиво усмехнулся.
— Уж не для этой ли поддержки вы отправились с ним в Кливден и произнесли там речь, призывающую к ниспровержению нынешнего строя в Англии?
— Никаких речей я в Кливдене не произносил! — удивленно воскликнул Антон.
— Не отпирайтесь, Карзанов, — с упреком сказал Щавелев. — В английском министерстве иностранных дел находится документ, в котором утверждается, что вы в лицо леди Астор кричали, что неимущие англичане скоро последуют нашему примеру и отнимут у английских богачей их банки, дворцы, заводы, земли и так далее. Этот документ показали Грачу и позволили снять копию, а он переслал его Льву Ионовичу Курнацкому, добавив от себя, что англичане тем самым дали понять, будто вы нежелательны как сотрудник полпредства, хотя официально отзыва и не потребовали.
Антон рассмеялся. «Перепалка шепотом», как назвал он столкновение с хозяйкой Кливдена, менее всего походила на «речь, призывающую к ниспровержению нынешнего строя в Англии». Перестав смеяться, он признался, что действительно сказал что-то похожее на это, но имел в виду и упоминал лишь хозяев Кливдена.
— А зачем? Хотели распропагандировать их?
— Да ничего я не хотел, просто не сдержался, — подавленно отозвался Антон. — Директор банка — «второе я» лорда Астора — пообещал двинуть на помощь Гитлеру «многочисленные и молчаливые армии» — деньги, чтобы тот мог одолеть Карпаты и захватить лежащую за ними Советскую Украину. Меня это возмутило, и, когда хозяйка, подойдя ко мне и ее сыну от первого брака, произнесла злым шепотом, что не любит большевиков, потому что они безбожники — мадам, постарев, разыгрывает из себя святошу, — я так же шепотом объяснил ей, что ее нелюбовь к нам вызвана не верой, за которой любят скрываться лицемеры и обманщики, а самыми примитивными шкурными интересами — страхом перед тем, что англичане, последовав нашему примеру, отнимут у богатеев банки, дворцы, заводы.
— Ну и как же она приняла ваши объяснения? — спросил Щавелев с веселой усмешкой.
— Обругала грубияном, позвала мужа и приказала ему удалить меня из дворца, хотя тот сам привел меня в гостиную.
Щавелев привычным жестом откинул волосы, упавшие на лоб, и побарабанил по столу крепкими пальцами с пожелтевшими от табака ногтями. Потом, изредка заглядывая в синюю папочку, стал расспрашивать Антона, либо уясняя для себя обстановку в Лондоне, либо перепроверяя что-то. Хотя временами он хмурился и мрачнел, ответы Антона показались ему интересными, и он закончил разговор повелительной просьбой подробно изложить на бумаге все, что касалось замыслов и дел, направленных против Советского Союза. Пообещав выполнить поручение, Антон захотел узнать, за что его отозвали домой, но Щавелев недовольно прервал его:
— Пока вас не отозвали, а только вызвали. Правда, Лев Ионович предлагает отозвать совсем, но это решает не он один.
— А кто же?
— Кто посылал, тот и будет решать.
Щавелев протянул руку через стол, давая понять, что разговор окончен, коротко и сильно стиснул пальцы Антона и предупредил, чтобы он сидел в «Ново-Московской» и ждал звонка: может потребоваться в любую минуту.