— Ничего живется.
Кельнер ушел и вернулся с бутылкой вина, завернутой в салфетку. Разливая вино по бокалам, спросил:
— И вы собираетесь вернуться назад — этот господин в Англию, а вы в Россию?
— Конечно, — ответил Антон. — И он и мы хотим жить на своей родине.
Услужливый, улыбающийся кельнер поставил бутылку на стол и выпрямился, точно вытягивался во фрунт перед офицером.
— У немца, где бы он ни жил, есть только одна родина! — отчеканил он. — Германия!
— Но немцы, которые родились за пределами Германии, считают своей родиной ту страну, где они родились и живут.
— Немцы, где бы они ни родились, обязаны считать своей родиной Германию!
Кельнер смотрел на Антона укоризненно, почти зло. Почувствовав вдруг неприязнь к этому лакею, пытающемуся поучать других, Антон сухо, почти резко сказал:
— Подавайте-ка лучше закуску! Мы голодны…
Повелительные, начальственные нотки, которые услышал кельнер в голосе «молодого господина», заставили его тут же услужливо склониться.
— Яволь, майн герр!
Елена, не поняв разговора, но почувствовав раздражение в голосе Антона, прикоснулась кончиками пальцев к его кулачку, которым он постукивал по крышке стола.
— Не надо спорить с ними, — мягко сказала она. — Они же все фашисты.
— Ну не все, — быстро, но не очень уверенно возразил Антон, оглядывая соседей. Откормленные, хорошо одетые, они аппетитно ели, пили и покрикивали на кельнеров: «Герр обер! Герр обер!» По их внешнему виду нельзя было определить, фашисты они или не фашисты, но в том, что они не были антифашистами, Антон не сомневался. Он представлял себе антифашистов лишь в замасленных рабочих спецовках или куртках, с бледными, худыми лицами и глубоко запавшими, горящими глазами. Глазки этих жующих бюргеров и их жирных матрон блестели лишь от удовольствия медленного наполнения больших, хорошо разработанных желудков. Не найдя ни одного, кого он отнес бы к антифашистам, Антон высказал скорее надежду, чем уверенность: — Нет, конечно, не все!
— По духу, наверно, все, — заметил Хэмпсон, поддерживая предположение соседки, на которую смотрел с откровенным восхищением. — В душе они все как солдаты, и казарма — это… это их идеал. Гитлер стал их бог, потому что сделал из Германии этот казарма.
— Не думаю, что казарма — это идеал всех немцев, — сказал Антон. — Тысячи и тысячи немцев пожертвовали своей жизнью, чтобы не допустить превращения Германии в казарму.
— Да, тысячи жертвовали свой жизнь, — быстро согласился Хэмпсон, но тут же добавил с иронической усмешкой: — Но миллионы отдавали свой голос за Гитлер, чтобы он стал рейхсканцлер. Он обещал им железный порядок, и немцы по доброй воле тайно голосовали за Гитлер и его порядок.
— Верно, тринадцать миллионов голосовали за этот порядок, но другие тринадцать миллионов голосовали против, — не сдавался Антон, вспомнив жаркие споры, которые велись среди «московских немцев». Они обеспокоенно следили за тем, что происходило в Германии, и в те дни, когда решалась судьба их родины — пойдет она за Гитлером или за Тельманом, — их охватило такое волнение, что ни о чем другом они не могли говорить. — Германия раскололась тогда на два почти равных лагеря, и перевес в сторону Гитлера определила военная клика вокруг Гинденбурга.
Англичанин снова пристально посмотрел на Антона, затем на соседку и немного нахмурился.
— Я знаю Германию плохо, — заговорил он по-английски, — и, можно сказать, мои знания немного выше нуля. Сэр Невиль говорил мне еще в Лондоне, когда согласился взять меня к себе, что немцы ближе всего к англичанам по духу, цивилизации, образу мышления. Но годы после мировой войны испортили их, и в германской душе побеждала то любовь к порядку, то страсть к анархии. Страна склонялась то к безбожной России, то к христианскому Западу. Протестанты-пруссаки тянут ее к Востоку, католики — баварцы, швабы, вестфальцы — к Западу. Прусский дух — дух казармы — вот главное зло, родившее Гитлера и его нацистов.
Антон сказал, что взгляд посла на Германию чересчур односторонен, что силы, действующие в стране, более разнообразны, а обстановка сложнее, запутаннее. И Хэмпсон поспешил заметить, что он не утверждает, будто сэр Невиль, как говорят англичане, «владеет всей истиной» и что он, Хэмпсон, дескать, во всем согласен с ним. Нет, вовсе нет. Он, например, вовсе не разделяет преклонения сэра Невиля перед немецким порядком и однажды прямо и открыто возразил ему, когда сэр Невиль, оправдывая преступления нацистов, сказал, что «лучше беззаконие сверху, чем беспорядок снизу».