Стоит ли 17 лет спустя возвращаться к тексту, который давно ушел из моей жизни, не есть ли это, в какой-то мере, гальванизация трупа? Я навсегда расстался с классической филологией, изрядно позабыл свой греческий, занимаюсь совсем другим делом — русско-еврейской литературой. Зачем мне это?
Случилось так, что мой старый друг Ефим Григорьевич Эткинд, профессор из Ленинграда, а потом — из Парижа, года полтора назад прочитал эту книжку и сказал, что она, как ему видится, не обветшала, не заплесневела, что, говоря попросту, читать ее интересно и поучительно. Но профессор Эткинд — тот идеальный читатель, для которого я работал в прошлой моей жизни, к которому обращался, на которого ориентировался. Быть может, сказал я себе, хоть тысяча, хоть полтысячи читателей этой категории найдется среди трехсот тысяч покинувших Советский Союз примерно в одно время со мною и после. А может быть — как знать? — моя книжка проберется и назад, туда, где родилась и где, смею надеяться, была бы понята и принята. Потому что эта книжка — не для перевода ни на английский или французский, ни даже на иврит. Она — для российского интеллигента и ни для кого больше. И темы, мотивы, с их открытой или подспудной апелляцией к современности, и самые цитаты из древних авторов, которыми она так обильно уснащена, звучат по-настоящему только по-рисски и только в России.
И здесь мой второй резон для превращения машинописных страниц в печатные. Я думаю, что мое описание греческой цивилизации в эпоху Пелопоннесской войны, отражает состояние не только афинского или спартанского общества V века до христианской эры, но и советского общества на рубеже 60-х и 70-х годов нашего столетия. Отношение к античности всегда было в России показателем общественных настроений — по одному этому показателю можно написать историю российской интеллигенции. И я считаю, что моя книжка составляет пусть самую скромную, но все же какую-то главу в этой истории. В этом качестве она должна привлечь внимание западных русистов и — надеюсь — окажется для них небесполезна.
И последнее — о заглавии. Когда я его придумал, я и не подозревал о существовании знаменитого романа Кестлера „Мрак в полдень“ („Darkness at Noon“). Так что никакой умышленной связи между этими двумя заглавиями нет.
Шимон Маркиш
15 сентября 1987 г.
Хоф Дор, Израиль
ВСТУПЛЕНИЕ
МАТЕРИ И БРАТУ — САМЫМ НЕОБХОДИМЫМ
Существуют слова, окруженные ореолом смутной многозначительности, но растратившие за частым и неразборчивым употреблением точный и конкретный смысл. К их числу принадлежит слово „Эллада“ и многие производные от него или привычно с ним сочетающиеся: „эллинский дух“, „божественная безмятежность древних эллинов“, „пластический гений Эллады“... За этим словом — а точнее, штампом, стереотипом мысли — стоят века восторженного преклонения, прилежного ученичества, стойкой педагогической традиции, полагавшей античную древность в фундамент образования и воспитания. Впрочем, как нередко бывает со стереотипами, оно вызывало (и вызывает) эмоциональную реакцию не только положительную, но и резко отрицательную. Еще в прошлом веке начались насмешки над ходульным „пластическим гре-ком“ и „эллинскими доблестями“, осточертевшими любому гимназисту. Не прекращаются они и по сей день. „Нагие атлеты, состязавшиеся под безоблачным небом Эллады“? А безжалостное солнце, которое яростно палило этих прыгунов и дискоболов? А клубы пыли, которые ветер метал в лицо обливающимся потом бегунам? А панкратиасты — сочетание борца и боксера, — клубком катавшиеся в грязи и собственной крови?.. „Триумф народоправства, высочайшая вершина демократии“? А рабство? А неуемное сутяжничество и тучи алчных доносчиков-сикофантов в Афинах, а беспросветная жестокость и бесчеловечность „казарменного коммунизма“ в Спарте? „Безмятежная ясность духа“? А священное безумие оргиастических культов и сохранявшиеся в строжайшей тайне обряды мистерий, а одержимость, которую и Платон, и Демокрит одинаково считали непременною предпосылкой поэтического творчества? „Врожденное чувство прекрасного, благородная величавость в осанке, в каждом движении“? А нестерпимая вонь на узких, загаженных помоями и человеческим калом улочках, рои мух и полчища червей, голые тельца новорожденных на перекрестках, подкинутые родителями и обреченные, в лучшем случае, стать законной добычею работорговцев, а в худшем — голодных псов?