Конечно, пары фраз явно недостаточно, чтоб разделаться со столь почтенными направлениями позднесоветской педагогической мысли (хотя подробный анализ их несостоятельности – задача соблазнительная). Укажем лишь на опасности, которыми угрожали первые два из упомянутых направлений в школьной практике. Попытка обучить маленьких детишек теоретическому мышлению слишком легко вырождается в безответственную болтовню, а общие песнопения у костра – в утрату педагогической позиции старшего и опытнейшего (ее признание на самом деле не ведет автоматически к тому, что младшего и неопытного непременно нужно унижать и бить), в комфортную форму с полным отсутствием содержания. Для нас важно сейчас не это; фактором первостепенного значения для будущего было то, что обновление не могло прийти из самой педагогической среды. Плодотворным оказался другой ресурс – высшая школа, где было много людей, которые что-то знали и желали передать свои знания младшим. Учительского мастерства и опыта работы со школьным возрастом у них не было; но – поскольку и насколько речь идет о талантливых детях с высокой учебной мотивацией – фактор знаний и трансляции образа жизни оказался более важным. Потому, как мы убеждены, подавляющее большинство удачных педагогических проектов эпохи девяностых – результат вузовской экспансии, прихода в школу людей, которые преподавали либо то, что раньше отсутствовало (напр., древние языки), либо было представлено более простыми и примитивными программами.
Отдельного анализа заслуживает общественное отношение к образованию. Русское общество редко любило свою школу; напр., В. В. Розанов о своем времени писал так: «Выучить, чтобы куриный цыпленок научился плавать, а утенок – хорошо бегать по земле, чтобы барашек начал мяукать, а кошка – давать хорошую шерсть, – в этом заключаются все усилия русских училищ, гимназий, университетов и даже наших несчастных родителей, несчастной русской семьи. Никакого нет рассмотрения и простого даже внимания к предварительным способностям… Школы должны быть не «реальные» и «классические», а их должно быть тысяча типов, удлинений, характеров, оттенков, характеристик». А ведь Розанов писал это о школьной системе с таким уровнем вариативности, который для нас является недостижимой на десятилетие вперед мечтой (даже если б мы вдруг сделали это приоритетом образовательной политики). Естественно, были недовольны бюрократическим характером школы, угнетенным положением гуманитарной области, отсутствием экзотических диковинок вроде риторики и этикета; но и недовольство общественного мнения не имело конструктивного аспекта: изолированный ответ на любой из этих вопросов (заметим в скобках – по крайней мере «педагогика сотрудничества» и была попыткой такого ответа) мог оказаться разрушительным для системы. Ослабление бюрократических скреп грозило падением дисциплины и престижа школьного образования; лихорадочное латание дыр в программах сообразно педагогическим идеалам «клиента» – хронической и неконструктивной перегрузкой.
И еще одно – last not least. Если проанализировать представления публики о том, что такое образованный человек, мы усмотрим пугающую нетребовательность к объему знаний. Никогда не услышим, что нужно помнить формулу производной произведения двух функций, хорошо знать текст «Евгения Онегина» и отличать по языку и стилю афишки Ростопчина от манифестов Шишкова. Количество информации – любое – раз и навсегда признано для одной головы недоступным – и потому достаточно манипулятивных навыков. В Яндексе найдется все.
Девяностые и нулевые
До сих пор мы пытались по мере сил охарактеризовать ресурсы, которыми располагала советская школа для обновления, и тенденции, могущие оказать на нее влияние. Теперь попробуем взглянуть на то, что происходило со школой после крушения СССР и до начала нынешнего кризиса. Предварительное замечание: образование – система очень инерционная, более инерционная, чем любая иная общественная система. Резкие шаги в данной области могут быть осуществлены лишь с заимствованием извне (так Петр выписал из Европы первое поколение петербургских академиков, а Екатерина из Австрии – эксперта по начальным училищам, так школьная администрация графа Д. А. Толстого – по следам Екатерины – наводнила русские школы выходцами из славянских земель Австро-Венгрии). «Доморощенное» же развитие осуществляется чрезвычайно медленно, и срок здесь измеряется человеческими поколениями – это все-таки не мобильные телефоны и не компьютеры. Сочетание инерции, социального контекста (включая проникновение педагогических сил со стороны) и хаотичной образовательной политики могло порождать самые разнообразные, в том числе и комические эффекты; но общий вектор был один – медленное разрушение советской школы, вызванное вопиющим несоответствием ее жизненного уклада новым реалиям, и неспособность властей предложить учитывающую как эти реалии, так и общие принципы педагогики работоспособную модель.