— Ну, вы увидите, что значит действительное лентяйничанье, — заметил Рейн. — Знаете, что такое отдых по представлению моего отца? — Время, остающееся после девятичасовой работы. Семичасовой рабочий день он считает лентяйничаньем, а шестичасовой — отвратительным бездельем.
— Не теперь, Рейн, — запротестовал старик, — не теперь.
Он повернулся, собираясь уйти. Глаза молодых людей встретились, они оба тронуты были одним и тем же — пафосом старости, звучавшим в словах профессора.
— Как вы, должно быть, любите его! — сказала Фелиция тихим голосом.
— Да, — ответил Рейн серьезно, — и я счастлив видеть, что он окружен был любовью и во время моего отсутствия. То, что вы для него сделали, я ценю больше, чем в состоянии высказать.
Он улыбнулся, невольно протянул свою руку и пожал ее руку, которую она ему дала. Затем они расстались, он, чтобы пойти за отцом, она, чтобы вернуться к себе более радостной и счастливой, чем была за все последнее время, и чтобы плести чудесную паутину из немногих слов благодарности, улыбки и рукопожатия. Если бы это было возможно… если бы только это было возможно! Тогда не было бы чувства стыда… или, вернее, было бы не больше того, что необходимо для трепетного счастья.
А Рейн в это время сидел в комнате отца и продолжал прерванную болтовню. Однако, к трем часам глаза старика отяжелели, и он склонился головой на ручку кресла. Он усиливался держать их открытыми ради Рейна, но последний, наконец, поднялся с улыбкой.
— Ну, папа, вы спите!
— Да, — пробормотал старик, оправдываясь. — Это новая привычка, которую я нажил… мне необходимо от нее постепенно отучиться. По-видимому, я стареюсь, Рейн. Ты не обидишься, не правда ли? Только 40 минут, Рейн.
— Устройтесь поудобнее, — сказал молодой человек.
Он принес скамеечку под ноги, положил с особой нежностью под голову старика подушку и оставил его спокойно спать. Сам он вышел затем, чтобы пошататься по городу.
Был жаркий солнечный день. Калитка Английского парка в конце улицы была гостеприимно открыта. Рейн вошел и направился к огороженной части Набережной, с удовольствием поглядывая на поставленный в тени под деревьями ряд скамеек с одной стороны и на вдоль простирающееся озеро, с другой. Он на некоторое время остановился и оперся на балюстраду, чтобы выкурить папиросу и полюбоваться на вид — на безоблачное небо, темно-голубую воду, на которой мелькали белые паруса, внушительную громаду гостиниц на Набережной Мон-Блан, суетню на мосту, под которым Рона несла свои воды из озера. Он глубоко вздохнул. Здесь, как бы там ни было, дышалось более радостно, чем в парке его колледжа. Народу было не очень много, так как сезон туристов еще не наступил. Но обычное число нянек и детей беспорядочно рассыпались по дорожке и наполнили воздух пронзительными голосами. Рейн, продолжавший бродить, успел только сделать несколько шагов, как заметил далеко впереди даму, вскочившую со своего места и побежавшую поднять упавшего ребенка. Подойдя ближе, он увидел, что это была миссис Степлтон; она держала ребенка на коленях и любовно вытирала его крошечные ручки, запачканные в песке, в то время как нянька, подошедшая за это время, равнодушно стояла рядом.
Это прелестное зрелище, в котором сказывались и инстинкт и огорчение, женщины, приятно подействовало на наблюдавшего ее мужчину. У Екатерины был очень свежий нежный вид в ее вышитой цветами лиловой блузке, саржевой юбке, в простенькой черной соломенной шляпке, а поза, когда она наклонилась над толстощеким заплаканным личиком, выглядывавшим из-под капора, была полна грации и женственности. Она поцеловала и передала ребенка няньке, когда подошел Рейн. Она встретила его улыбкой.
— Чуть не катастрофа… но через полчаса он забудет о ней Восхитительно, должно быть, быть ребенком.
— Если все раны так быстро и любовно излечиваются, то приходится согласиться с вами, — заметил он.
— Благодарю вас, — сказала она, подняв на него глаза, — это прелестный комплимент.
Рейн поклонился, посмеялся над собственным признанием и по ее приглашению сел рядом с нею.
— Это ваше любимое место? — спросил он.
— Да, полагаю, что так. Близко от пансиона и я люблю быть на открытом воздухе.
— Как и я. Вот новая точка соприкосновения. Мы открыли их изрядное количество, если вы не забыли, во время Рождества. Как вы жили все это время?
— Забывая довольно много старых уроков и пытаясь научиться кое-чему новому… Или, если вам угодно, переливала из пустого в порожнее… старалась тянуть жизнь без приключений.
— А это попросту говоря — значит, что время у вас прошло скучно и безрадостно. Вы пробыли тут всю зиму и весну?
— Да. Где же мне было быть?
— В более интересном месте, — заметил Рейн. — Вы, кажется, не рождены для такого однообразного существования.
— О! Поскольку я его веду. Я, по-видимому, рождена для этого. Люди, как вода, находят свой собственный уровень. Похоже на то, что пансион Бокар это — мой уровень.
— Вы улыбаетесь, как будто вы довольны этим, — сказал он, несколько недоумевая.
— Вы предпочли бы, чтобы я плакалась вам?
— Возможно, что не в день моего приезда, но впоследствии я бы это предпочел.
Она сверкнула на него испытующим молниеносным взглядом женщины, находящейся настороже. Но вид его энергичного открытого лица и ласковых глаз успокоил ее. Она молчала с минуту, — ярко представляя себе сон наяву. Она поймала его на слове и плачет, спрятав лицо свое на его плече, в то время как он обнимает ее рукой. Это было неизмеримое блаженство. Но она быстро пришла в себя.
— Разве вы не знакомы с вашим Бертоном? Один милый господин указал мне на одну из его мыслей: „Жалеть плачущую женщину все равно, что жалеть идущего босиком гуся". Этот же самый человек сказал мне, что женщина плачет, чтобы скрыть свои чувства.
— Такого рода эпиграммы можно продавать, как и спичечные коробки, — двенадцать дюжин за два пенса, — нетерпеливо заметил Рейн. — Для этого достаточно надеть на старую поговорку маску презрения.
— Вы не изменились, — сказала она с улыбкой. — Вы точно такой же, каким были, когда уехали.
— Более того, — произнес он загадочно. — Много более того. Тогда я думал, что вам было бы полезно поплакать. Теперь я этого желаю. Может показаться странным, что я позволяю себе сказать вам это. Вы должны меня простить.
— Но почему я должна плакать, если не испытываю никакого горя? — спросила она, не обращая внимания на его извинение. — Притом, мне в голову не приходит плакаться на свою участь. Разве вы находите, что я несчастна?
— Да, — резко возразил он. — Я нахожу. Скажу вам, что впервые навело меня на эту мысль. Это было в театре на Рождество, когда мы смотрели „Денизу". Я наблюдал ваше лицо.
— Это мучительная пьеса, — сказала она спокойно. Но губы ее несколько задрожали, и слабая краска выступила на лице. — Во всяком случае, я была очень счастлива в тот вечер.
Он сидел боком на скамейке, с некоторой тревогой следя за нею; она чертила по песку концом зонтика. Оба вздрогнули, когда услышали обращенный к ним резкий голос.
— Ах! Вы здесь. Разве не чудесная погода?
Это говорила фрау Шульц. Фелиция стояла рядом с нею. Рейн поднялся, снял шляпу и произнес несколько приветственных, ничего не значащих любезных слов. Но фрау Шульц взяла под руку Фелицию и пошла дальше.
— Мы не станем вам мешать. Я иду к зубному врачу, а мисс Гревс сопровождает меня.
Рейн приподнял свою шляпу и снова сел.
— Это жестоко со стороны мисс Гревс, — сказал он, следя за удаляющимися фигурами и отмечая в своем уме контраст между тонкой талией девушки и широкой, красной с крупинками цвета слив сильной пожилой женщины. — Однако, у нее чудесный характер. Не так ли?
— Да, — согласилась Екатерина. — Счастлив будет тот, кто добьется ее любви.
— В этом вы правы, — ответил он, как всегда чистосердечно, не подозревая сомнения и боли, которые скрывались за спокойными серыми глазами этой женщины. — Мало найдется людей, по-моему, которые после знакомства с нею не полюбили бы ее. Трогательно смотреть на отношения, какие установились между нею и моим отцом.