Прямой, откровенный призыв к ней тронул молодую девушку до глубины души. Это как будто значительно подняло ее в собственных глазах после того жгучего чувства стыда, какое она пережила. Сильный чуткий инстинкт Рейна сквозь внешние преграды проник в самые сокровенные тайники сердца девушки. Она с готовностью ответила на его вопрос.
— Нет. Все время у нее был совсем обычный вид. Я только думаю, что последние несколько дней у нее было более грустное выражение лица.
— У нее не было болезненного вида… как сегодня за обедом?
— Нет. Это произошло внезапно.
А затем со странным, совершенно новым, почти сладостным чувством сознания, что этот сильный мужчина беспомощно цепляется за нее, ища утешения, она робко прибавила:
— Вы не должны так страдать. Она, вероятно, страстно жаждала вашего возвращения… потому что она вас любит… и этот вечер… Она, знаете ли, очень слабая. Иногда, когда я бывала у нее, она казалась такой хрупкой… завтра ей будет лучше… и вы будете счастливы.
— О, благодарю вас, Фелиция, — сказал Рейн, весьма тронутый. — Я хотел бы… я хотел бы, чтобы вы разрешили мне поцеловать вас за это.
— Да, — прошептала она.
Он притронулся губами к ее щеке, а затем отошел, чувствуя себя несколько сильнее и спокойнее.
Фелиция же, погрузившись в свои мысли, осталась на балконе, и ее девическая любовь очистилась этим братским поцелуем.
XIII
Грязная страница в книге жизни
Это происходило в обширной комнате курзала при «Женевском Клубе». Из двух больших зеленых столов, помещавшихся там, один был не занят и не освещен, а другой, великолепно освещенный висевшими над ним сверху под зелеными абажурами электрическими лампами, был окружен изрядным количеством мужчин. За исключением коротких перерывов во время сдачи карт господствовала благопристойная тишина, прерываемая только стереотипными выражениями: карта, семь, девять, баккара, которые необходимы в процессе игры. Но когда игра кончалась, голоса поднимались; их покрывал резкий звук перламутровых фишек и звон золотой и серебряной монеты, когда крупье, помещавшийся в центре, против банкомета, подводил итоги проигрышам и выигрышам. Затем крупье возглашал:
«Сорок луи в банке, по двадцать на каждой стороне. Ставьте свои ставки, господа! На лошадь? Хорошо. Это лучше всего!»
А потом вновь водворялась тишина, пока игра не сыграна. Общество здесь было космополитическое: два или три пожилых женевца, несколько немцев и русских, два или три лица неопределенной национальности, смуглого еврейского типа, знакомого в Монте-Карло Aix les-Bains, говорящих одинаково свободно по-английски, французски и немецки, и несколько англичан и американцев. Среди последних находились Рейн и Гокмастер. Американец много выиграл. Когда очередь доходила до него, он получал, сравнительно со ставкой, в семь, девять и двенадцать раз больше, и перед ним лежала небольшая горка банкнотов, фишек и золота. На маленьком столике рядом с ним стоял большой стакан водки, смешанной с водой, который он в перерывы вновь наполнял из обыкновенного разделенного на градусы графина и кувшина холодной, как лед, воды. Лицо его горело, глаза неестественно блестели, и говорил он, когда лопатка крупье пододвигала к нему выигрыш, несколько многословно и возбужденно.
Рейн, игравший очень мало, не выигрывал и не проигрывал. Он сопровождал Гокмастера просто из желания развлечься, пробыть вне дома час или два перед сном. Натолкнула их на мысль зайти сюда веселая прогулка вдоль набережных от курзала и обратно. Но Рейн засел тут рядом с Гокмастером на несколько часов, заинтересовавшись игрой и удивительным счастьем своего спутника. Для здравомыслящего человека, любящего жизнь и интересующегося ее разнообразными проявлениями, в наблюдении за случайностями игорного стола есть нечто возбуждающее. Кажется, что сама фортуна является сюда и собственными руками поворачивает свое колесо. Великий мир на время как бы остается неподвижным и только этот маленький мирок подвержен ее случайностям.
Наконец, ему это надоело, и он стал убеждать Гокмастера уйти отсюда. Притом возрастающее возбуждение американца впервые обратило его внимание на количество выпитого им алкоголя.
— Я не прочь совершенно обобрать этих молодцов, — возразил Гокмастер.
— В таком случае, — заявил Рейн, поднимаясь, — я иду домой.
Тот схватил его за рукав.
— Еще полчаса.
— Нет. С меня хватит. Да и с вас тоже.
— В таком случае, до розыгрыша этого последнего банка.
Крупье заявил о новом банке… поставив его на аукцион:
"Банк сдается. Сколько предлагается за банк?"
— Я обожду одной вашей ставки, — сказал Рейн, идя на компромисс.
Стали поступать заявления на банк. Десять луидоров, двадцать, тридцать.
— Пятьдесят, — крикнул вдруг Гокмастер, опершись локтями на стол. Рейн хлопнул его по плечу.
— Это против нашего уговора.
— Сто, — крикнул жирный немец с другого конца стола, все время проигрывавший.
— Подождите, если вам охота потешиться, — заметил Гокмастер. — Двести.
Поднялся ропот. Игра в клубе редко бывает такая крупная. Это было слишком.
— Довольно, довольно, — заворчали женевцы. Остальные, однако, были захвачены возбуждением.
— Двести пятьдесят, — крикнул немец.
— Четыреста, — заявил Гокмастер.
— Пятьсот! — завопил немец.
— Банк может остаться за этим господином, — протянул Гокмастер. — А я пойду ва-банк.
А это значило, что он один играет против банкомета на всю сумму банка в 400 фунтов.
Наступила мертвая тишина. Немец, бледный и как-то осунувшийся, занял свое место. Ставки были разложены на столе. Крупье положил перед новым банкометом свежие колоды карт. Немец дрожащими пальцами отделил Гокмастеру и себе по две карты, сдав их по одной. Американец оставил свои карты на столе перед собою и поднял глаза на Рейна, который стоял позади его, также захваченный общим возбуждением.
— Если я проиграю, то ближайшим поездом возвращаюсь в Чикаго.
— Возьмите ваши карты, — проворчал нетерпеливый голос.
Гокмастер взял карты в руки, это были шестерка и четверка, составлявшие вместе десять, что, по правилам игры, согласно которым десять и кратное десяти в счет не идут, равно нулю.
— Одну карту? — спросил немец.
— Да.
Карта оказалась тузом. Капли пота выступили на лбу американца. Только чудо могло его спасти… если у банкомета окажутся десятки. Если очки на картах банкира за вычетом десятков составят число между двумя и девятью, Гокмастер проиграл. Банкомет открыл свои карты. Две королевы. Девять шансов против четырех были на стороне банкомета. Он медленно снял себе карту с колоды. Оказалась десятка бубен. И на этот раз бешеная удача всего вечера не изменила Гокмастеру: американец выиграл, несмотря на ничтожность своих шансов. В зале поднялся, как гроза после зловещего затишья, шум и возбуждение.
— Идемте, — проговорил решительно Рейн, увлекая своего приятеля к выходу.
— Я хотел бы наскочить еще на одного такого, — заметил Гокмастер, пошатываясь.
Свежий ночной воздух подействовал на него, как электрический удар. Он уставился на Рейна тяжелым и недоверчивым взором и бессмысленно расхохотался.
— Похоже на то, что я нализался, как сапожник.
Рейн был захвачен врасплох, сердит и испытывал чувство отвращения. Светские англичане ничего забавного не видят в пьянстве. Если бы он подозревал, что Гокмастер может напиться до состояния опьянения, он ушел бы из курзала гораздо раньше. Но неподвижное пребывание на одном месте и напряженное возбуждение игрока временно задержали влияние алкоголя. Теперь, однако, ничего с этим нельзя было поделать; пришлось взять этого пьяного господина под руку и отвести домой.
Скоро они очутились на набережной. Была великолепная лунная ночь. Озеро мирно дремало внизу; его светлая поверхность убегала от теней, отбрасываемых городом, и изредка слегка покрывалась рябью. Не видно было в этот час ни души. Возбужденная речь Гокмастера резко отдавалась в неподвижном воздухе. Как только он сообразил, что не в силах держаться на ногах, он вполне положился на поддержку товарища и, выкинув об этом заботу из головы, бегло говорил об игре, о своем выигрыше, о жалкой гримасе последнего партнера, когда раскрылась единственная карта, которая могла принести ему проигрыш. Тут он громко расхохотался.