XIV
Более слабая сторона
Рейн отнесся к ней очень мягко. Он правильно угадал, что она натолкнулась на те шипы, которые общество в изобилии сеет по земле вне собственных проторенных им путей. Заглядывание в глубину ее души пробудило в нем мучительную жалость сильного человека. В его глазах она была нежным хрупким существом, которое наткнулось на шипы и поранило себя, и он в своем сердце испытывал радость от сознания, что в его объятьях она найдет, наконец, отдых и покой.
Хотя сообщение Гокмастера потрясло его всего, он отнесся к ней очень мягко. Он был настолько благороден душой, что умел отличить порыв отвращения от постоянного тревожного чувства. Он остро чувствовал ее муки во время обеда и страдал вместе с нею искренно и верно. Но низость, наложившая свою печать на всю обстановку, при которой пьяный Гокмастер делился своим секретом, повисла словно грязная занавесь над этим временем и оттесняла более тонкие чувства. Он не мог не желать, чтобы она рассказала ему историю своей жизни. Он сейчас не сомневался, что мысль о своем положении разведенной жены была причиной натянутости ее писем. Он был вполне уверен, что она намерена была рассказать ему все, прежде чем окончательно согласиться стать его женой. Он был слишком благороден, чтобы заподозрить что-либо иное. В этом смысле он ее правильно разгадал. Но почему она ждала? Это значительно упростило бы для него возможность действовать, если бы откровенный разговор между ними позволил бы ему взять на себя инициативу. Теперь у него руки были связаны. Ему оставалось только ждать, пока она позовет его. Так он думал в более спокойные, более благородные моменты. Но он вспоминал пошлую историю обольщения, вульгарные перипетии развода, еле держащуюся на ногах и икающую фигуру, и его бросало в дрожь.
Утром он провел с час у отца, забыв на это время о собственных треволнениях в стремлении развеселить его и занять. На обратном пути он встретил госпожу Бокар, которая рассыпалась перед ним в многословных жалобах. Его американский друг заплатил по счету и распорядился передать свой багаж рассыльному из гостиницы „Националь". Ей очень жаль, что пансион не понравился ему. Как мистер Четвинд находит обед? Быть может, не хватает чего? А постель? У него прекрасная постель… случайно, самая лучшая в пансионе. Рейн утешил ее, насколько мог, в утере американца, но в душе был страшно рад этому признаку великодушия у бывшего приятеля. Значит, когда он был трезв, он не отказывался считаться с требованиями приличия. Госпожа Бокар участливо справилась о самочувствии профессора и была в восторге, что он поправляется.
— Это хорошо, — сказала она, — было бы совсем плохо, если бы слишком много народу болело. Пансион получил бы дурную славу. Бедная госпожа Степлтон все еще чувствует себя плохо. Мистеру Четвинду, конечно, это будет неприятно.
— Ничего серьезного? — спросил Рейн с некоторой тревогой.
— О, нет… расстройство нервов. Что поделаете? Таковы женщины.
Несмотря на это сообщение, Рейн все же по пути заглянул к себе в комнату со слабой надеждой найти там весточку от Екатерины. Ничего не было. Он себя чувствовал в страшно ложном положении. Но он ничем не мог помочь. Как человек разумный, он решил выжидать событий, а пока продолжал свой обычный образ жизни. Согласно принятому решению, он отправился на Большую Набережную и уселся там у одного из наружных столиков Cafe du Nord, где привык до отъезда своего в Шамони читать „Женевскую газету" и „Фигаро" за прошлый день. Было приятно хотя отчасти вернуться к прежнему времяпрепровождению, когда о Гокмастере еще и помину не было. Отъезд из пансиона его бывшего приятеля явился для него облегчением. Он чувствовал, что может теперь свободнее дышать. Если бы он мог быть уверен, что Гокмастер по добру по здорову уберется из Женевы и исчезнет в том неизвестном мире, из которого приехал, он чувствовал бы себя почти счастливым. Ему хотелось, чтобы тот никогда больше не попадался ему на глаза.
Но самое нежелательное неизменно случается. Он пытался сосредоточить свое внимание на литературном приложении „Фигаро", когда простодушный, но сейчас столь ненавистный ему голос коснулся его слуха.
— Я, право, готов был обегать всю Женеву, чтобы поймать вас.
Рейн, нахмурясь, поднял голову. Гокмастер стоял около него щеголевато одетый, чисто выбритый, розовый и свежий. Его манжеты безукоризненно блестели, ботинки были из лучшей кожи, а в руках была пара новых перчаток. Его бледно-голубые глаза имели такой невинный вид, как будто никогда не смотрели на жидкость большей крепости, чем прозрачная вода озера. Проговорив свою фразу, он немедленно сел и с непринужденным видом сделал знак удалиться гарсону, бродившему тут в ожидании приказаний.
— Разве вы особенно хотели меня видеть? — спросил Рейн угрюмо.
— Да, хотел. Особенно. Я понимаю, что порядочно рассердил вас вчера, и не могу успокоиться, пока не извинюсь. За кое-что мною сделанное и сказанное в прошлую ночь я готов просить извинения весьма смиренно. Я знаю, — прибавил он с одной из своих детских улыбок, — что я мало похож был на образ моего Творца, и не могу надеяться, что вы все сразу простите мне… но если вы будете это делать постепенно, начиная с настоящей минуты, вы дадите мне почувствовать, что я вновь к Нему постепенно же приближаюсь.
В манере говорить этого удивительного человека была какая-то особая прелесть, к которой Рейн, несмотря на все свое нерасположение к нему, не мог оставаться нечувствительным. Кроме того, признанные формы общежития заставляли его принять извинение, предложенное в такой пространной форме.
— Вы доставили мне известное беспокойство, — заявил он с серьезным видом, — и по сему поводу я готов охотно принять ваши извинения. Что касается остального… — он жестом закончил последнюю фразу.
У Гокмастера был огорченный вид.
— Я понимаю, мистер Четвинд. Что для вас невозможно, это дружить с человеком, который не пощадил чести женщины.
Рейн почувствовал себя в затруднительном положении. Он хорошо знал, что с его стороны было бы недобросовестно приписать свое отвращение и гнев целиком только одному этому пункту. Прямое обращение к нему, не лишенное мужества, было очевидно искренне. Оно задело в нем чувство справедливости. Он постарался представить себе свое отношение к Гокмастеру в том случае, если бы Екатерина была просто случайной его знакомой. Ясно, что все сложные чувства, связанные у него с его любовью к ней, не должны совершенно приниматься во внимание при суждении о Гокмастере. Рейн был честным человеком, ненавидевшим притворство, предубеждение и несправедливый образ действий, и обнаружение подобных черт в себе вызвало в нем раздражающее чувство стыда.
— Я имею удовольствие быть в дружеских отношениях с дамой, о которой идет речь, — ответил он американцу, — и потому во вчерашнем вашем сообщении почувствовал личное оскорбление.
— Мистер Четвинд, — заявил Гокмастер, наклонившись вперед с серьезным видом и положив локти на стол, — существует только один путь удовлетворительно разрешить вопрос, — это продолжать и дальше держать вас в курсе своих дел.
— О, ради Бога, оставим эту тему!
— Нет. Дело в том, что я думаю, что вы будете довольны. Вы прямой, честный человек, а я хочу идти прямым, честным путем. Вы это понимаете?
— Вполне, — заметил Рейн. — Но разве вам не понятно также, что это не может быть предметом обсуждения? Имя женщины не может трепаться на устах двух мужчин. Оставим это, предоставим прошлое прошлому.
Он поднялся, взялся за свою палку с намерением уйти и протянул ему руку. Но американец, к некоторому удивлению Рейна, сделал умоляющий жест и также встал.
— Нет. Нет еще, — сказал он кротко. — Не раньше, чем вы убедитесь, что я собираюсь поступить правильно. Вы назвали меня вчера бездельником, не так ли?
— Да. Но я, быть может, слишком погорячился…