— Мне остается только молчать. Она обещала выйти замуж за того человека.
— Неужели вы не понимаете почему? Неужели это для вас не ясно, как день?
— Я полагаю, что старая любовь оказалась сильнее.
— Рейн! — крикнула девушка голосом, полным упрека. — Как смеете вы говорить это, даже думать? Разве вы не видите, каких мук ей стоило это письмо? Для меня они проглядывают в каждой строчке. Почему вы допустили, чтобы этот человек пошел к ней, вместо вас? О, Боже! Если бы я была мужчиной и нечто подобное случилось бы с любимой мною женщиной, я пролежала бы всю ночь у дверей и охраняла ее… я повидалась бы с нею, если бы адское пламя было между нами. А вы оставили ее страдать. Вы свою мужскую гордость поставили выше любви… Вы молчали. Вы допустили, чтобы она услышала из уст того человека предложение, о котором вы знали… Вы предоставили ей одной бороться со своим позором.
Фелиция расхаживала по комнате, как молодая львица. Слова лились через край. В борьбе за свою сестру-женщину она забыла о сдерживающих приличиях. Рейн больше не был Рейном, а типичным представителем пола, против которого она боролась за свой собственный пол.
— Неужели вы не могли разобраться во всем этом? — продолжала она. — Неужели вы не могли разглядеть ее ужас, когда ей показалось, что она пала в ваших глазах? Но вы думали только о себе… о вашей гордости… об идеалистическом налете, который сметен был с предмета вашей любви. Ни одной мысли о ней… Она решилась выйти замуж за этого господина, чтобы раз навсегда отрезать себе отступление, чтобы совершенно исчезнуть из вашей жизни и больше не тревожить вас… чтобы облегчить вашу совесть, чтобы избавить вас от постоянных угрызений, что вы бросили ее. Она выходит за него замуж, потому что сердце ее разбито… только благородная с возвышенной душой женщина могла написать подобное письмо! О, Рейн… если в душе вашей осталась искра любви к ней… ступайте и бросьтесь перед ней на колени, пока еще не слишком поздно…
Дальше говорить не было сил. Возбуждение ее было исчерпано. Ища отдыха, она опустилась на стоявшее у окна кресло и приложилась своими горящими щеками к чугунной решетке. Рейн подошел к ней.
— Вы можете еще немного пробрать меня, если хотите.
Но знакомый ласковый голос напомнил вдруг Фелиции об их отношениях. Она в смущении опустила голову.
— Простите меня, — сказала она. — Мне не следовало говорить с вами в таком тоне… я перестала владеть собой. Не думайте о том, что я сказала.
— Я этого не забуду всю свою жизнь, Фелиция, — заявил Рейн.
Последовало молчание. Девушка была потрясена и утомлена. У Рейна мелькнула новая надежда, которая заставила биться его сердце.
— Рейн, — обратилась она к нему через минуту.
Он не ответил. Она подняла голову и увидела, что он не спускает глаз с улицы.
— Боже мой! — крикнул он внезапно и, прежде чем Фелиция могла сообразить, что он собирается делать, схватил со стола шляпу и бросился из комнаты, оставив дверь открытой.
Фелиция наклонилась над решеткой и посмотрела вниз. Там на углу стояла Екатерина и передавала свой дорожный мешок парню в синей блузе, который предлагал свои услуги. Затем она увидела, как Рейн вынырнул из-за арки, бросился как одержимый, вслед за Екатериной, догнал ее и взял за руку, а она повернула к нему свое испуганное лицо. Тогда слезы выступили у нее на глаза, она оставила окно и вернулась к себе. Там она заглянула внутрь себя и горько расплакалась. Такова, по-видимому, женская непоследовательность.
— Екатерина, — выговорил Рейн, когда они прошли вместе несколько шагов. Она остановилась и, ничего не говоря, посмотрела на него.
— Я как раз вовремя поймал вас, — заявил он со свойственной мужчинам резкостью. — Нам надо поговорить. Идемте в парк.
— Я не могу, — ответила она поспешно. — Мой поезд…
— Не беда, если опоздаете на поезд. Куда вы едете?..
— В Лозанну, — ответила она нерешительно, с опущенными глазами.
— Туда идет масса поездов. Идемте.
Он осторожно ее потянул. Она повиновалась, будучи не в силах сопротивляться. Он нашел скамейку вдали от места прогулок. На краю дремал старый крестьянин, а у ног его лежала неопределенной породы собака. Старик за свою жизнь перевидал много англичан и бесконечное количество влюбленных пар. Ни то, ни другое не интересовало его. Он не удостоил даже повернуть свой тусклый взор в их сторону. Мальчик с дорожным мешком покорно следовал за ними и смиренно остановился в стороне, с шапкой в руке. Прикажет барыня подождать с мешком?
— Нет, — сказал Рейн, вынув франк из кармана. — Отнесите его консьержу пансиона Бокар.
Екатерина, взволнованная, приподнялась.
— Нет, нет. Мне необходимо ехать в Лозанну. Вам не следует меня задерживать.
Но мальчик ринулся вперед, зажав в руке франк. Рейн наклонился к ней так близко, что концы усов коснулись ее вуали.
— Я, Екатерина, буду вас задерживать до тех пор, пока вы не скажете мне, что больше меня не любите.
— Не мучьте меня, — произнесла она жалобно. — Я потому и старалась избегнуть встречи… чтобы пощадить нас обоих. Мне известно ваше великодушие.
— Мое великодушие! — откликнулся Рейн с особым ударением. — Мое страстное желание, моя потребность, счастье всей моей жизни! Если я вам дорог, то не может быть мучением для вас, когда я говорю, что люблю вас… я не могу жить достойной человека жизнью без вас. Когда я впервые прочел ваше письмо, оно сокрушило мое сердце. Я его не понял; после я сообразил. Когда-нибудь вы узнаете, как я люблю вас, Екатерина, нуждаюсь в вас, желаю вас.
Его страсть росла, по мере того как он смотрел на нее, следя за тем, как слабая краска то появлялась, то исчезала на лице ее, скрывавшемся за вуалью. Она казалась слишком хрупкой и нежной для грубых ударов света. Душу его залило необъятное тревожное волнение. Защищать ее, лелеять, держать ее в своих объятьях, прижав к себе, было его неотъемлемое право.
Волновалась и Екатерина, каждая струна в ее душе дрожала. Она не могла говорить. Она бросила на него сбоку быстрый взгляд, свойственный одним женщинам, и встретилась с устремленными на нее глазами. Это были голубые и яркие глаза, настойчивые и нежные. В них отражалась воля и страстное желание мужчины. Она сжалась; однако, вновь на них посмотрела, любуясь их выражением. Рейн говорил с такой силой, какой он никогда не подозревал в себе. Старый крестьянин продолжал дремать, не обращая внимания ни на них, ни на маленького грязного ребенка, сидевшего на корточках у его ног и игравшего с собакой. Сквозь деревья и кусты впереди их можно было видеть мелькавшие белые платья гулявшей по дорожке вдоль набережной публики. Но покой этого безмятежного почти пустынного уголка никем не нарушался.
— Я не могу, я не могу, — заявила, наконец, Екатерина. — Я обязалась… я не могу взять свое слово обратно.
— Я улажу это, — возразил Рейн с легкой улыбкой. — Предоставьте это мне. Мужчины друг с другом легче столкуются. Вы принадлежите мне, Екатерина, мое сокровище, мне, моя жена… если любите меня.
Нежность его голоса проникла ей в душу. Она подняла свои глаза к нему и остановила их на нем.
— Люблю!
Он угадал скорее, чем услышал, что произнесли ее уста.
— И нас больше ничто не разлучит? Вы выйдете за меня замуж, Екатерина?
Все существо ее кричало „да", но оно же и удерживало ее.
— Будете ли вы любить меня в будущем, Рейн, как теперь? Вам никогда не придет в голову мысль, что позор, постигший меня, был заслужен? Подумайте над этим, дорогой, своим ясным, честным умом. Вы никогда не почувствуете, что все свое существо посвятили вы той, которую, подобно большинству мужчин, вы должны были растоптать ногами? Счастье всей вашей жизни… мое… зависит, дорогой, от вашего ответа, исходящего из глубин вашего сердца. Судите меня теперь раз навсегда.
— Клянусь внимающим мне Богом, — заявил Рейн, и любовью проникнут был его голос, — для меня вы всегда останетесь самой чистой, самой благородной и самой дорогой из всех женщин. Вы любите меня любовью женщины, а я любовью мужчины; и мы, дорогая, будем горячо любить друг друга до самой смерти. Наша любовь столь же священна для меня, как то привидение, которое я похоронил несколько недель тому назад. Все это покажется нам тревожным сном… все прошлое в нашей жизни, мое сокровище, исчезнет, как дым. Слава Богу!