Подожди! Я ведь к тебе всегда возвращусь!
То, что я всегда к тебе возвращаюсь, составляет твою единственную, настоящую честь.
Бабочка порхает туда, сюда,
и, наконец, поздним вечером, опускается снова на бирючину.
Где бы ты ее ни встретила, не там ее дом; ее домом остается всегда бирючина! То же и ты для меня!
ТАНЕЦ.
Гениальные танцовщицы никогда не могут состариться, никогда не в силах осознать свою старость.
Верная, нежная прелесть тела побеждает костлявую неуклюжесть старости.
Неужели ты хочешь сказать им, что они не чаруют подобно первому умирающему синему дуновению фиалок и весны?!
Ты хочешь себя унизить, ты готов поставить преходящее ничего не заслужившей юности выше, чем непреходящее заслуженного зрелого искусства?!
Как подымают ногу, вот что важно.
Какую ногу, это деталь!
ПОЕЗДКА ЗА ГОРОД.
Когда я совершаю в весеннее время с красивой, милой, скромной, хорошо воспитанной молодой девушкой поездку за город, она мне кажется вначале частью лесной опушки, лугов, меланхолического пруда, журчащего, почти невидимого ручья в поле. Это, конечно, не так, но она желает быть на месте всех этих простых божественных красот, хочет даже победить их, потушить, сделать бесценными! С большинством мужчин ей это удается, к сожалению. Я говорю к сожалению, потому что презрение к природе со стороны их обоих, стремление поставить себя перед нею никому из них ничего не дает.
Только такая женщина достойна истинного мужчины, которая в своей божественной красоте созвучна с кустами, деревьями, лугами, цветами и ручьем! Даже самая совершенная женщина, возвышающая себя над красотами мира, — патологическое явление! Но, с другой стороны, почему бы ей не использовать ловко благоприятную для нее склонность идиотов?!?
СУПРУГ.
Один очень милый романтик беззаветно обожает мою прелестную, нежную жену, он молится на нее.
Когда я бываю занят, зарабатываю для нее деньги,
он ходит с нею гулять, или даже читает ей.
Ему достаточно быть с нею, быть рядом с нею, поблизости от ее.
Он меня даже смущает, потому что, признаться откровенно, меня бы это не удовлетворило.
Он даже любит меня,
может быть, потому, что я освобождаю его от всех других тягостей.
А он разве не снимает с меня все другие, тягости?!
Он дает то, чего я не в состоянии дать; к сожалению, у меня, благодаря богу, нет времени.
Мои мечты заключаются в заботах, заработке, содержании моей милой жены!
Многие мужчины и дамы, кажется, друзья, нашептывают мне ядовитые речи, предупреждают меня!
Я же чувствую: каждый должен у своей любимой жены занять свое место! Ну, а если все пойдет не тем путем в этом удивительно сложном, запутанном, несправедливом мире?!
Что мне до того, мне и моей прямолинейной душе!?
Я иду прямо путем моей души — путем обязанностей!
Кривые пути других меня не интересуют!
Анита, благодарю и благословляю тебя за все!
ESSAU.
Вопрос: чем это объяснить, что Ибсен, который только что умер и был всеми признан, на сцене почти ставший классическим писателем, кажется сухим, не производит впечатления, в то время, как Август Стриндберг, которого никогда не признавали, теперь является излюбленным драматургом почти во всех театрах?! Вот в чем дело: Ибсен был собственно строгим, серьезным, деловитым, неудобным, неумолимым, логически-бледным школьным учителем человечества по своему предмету — современной психологии!
Человечество было вынуждено бежать в эту черствую, строгую школу и внимательно учиться тому, как устроен «современный человек», анатомически и физиологически! Но после того, как оно выучилось, сдало экзамен по разнообразным запутанным вопросам, оно уже — естественно — больше не ходит в эту скучную «школу»!
Совсем иначе со Стриндбергом.
Он гений, титан, созвездие, светящее над всем человечеством из неведомой дали! Он не воспитывает; он действует, беспощадно, иногда даже вредоносно. Поэтому человечество, медленно воспитанное Ибсеном, добровольно поворачивается к Стриндбергу, чтобы он сделал его утонченным. Стриндберг — это кандидатская работа прилежного и окончившего курс ученика.
КАРТИНА.
Я знаю одну простую картину; я не знаю, кем она написана, французом или англичанином, надеюсь, что нет. Она изображает дубовую висячую детскую колыбель с белым покрывалом, пустую. На одеяле, тюфяке и на полу рассыпано несколько чайных роз. Перед этой пустой колыбелью сидит скорчившись большая черная ньюфаундлендская собака. Я назвал эту картину: «Последний скорбный гость»! Я не хочу, подобно экзальтированным поклонникам собак, сказать, что только у собаки преданная душа. Но что она после смерти вернее хранит память, нежели вероломные наследники, это для меня совершенно ясно!