СЕНТЯБРЬ.
Красная, свеже-окрашенная крыша сверкает при лунном свете; белоснежные окна блестят. За темными стеклами мелькают огни без людей. По улице топают беспрерывно и, собственно, без всякой причины лошади. Может быть, их что-нибудь укололо, а может быть — так просто, шалость; как-нибудь она ведь должна проявиться, хотя бы шарканьем и топотом?!? В больших темных комнатах зажигаются вдруг таинственно огни, они идут и проходят почти бесшумно, как больные, не могущие уснуть люди. Одна дама отдается своим воспоминаниям и сентябрьским мечтам. «Так оно бывает в моем возрасте, с каждым годом не становишься моложе!». Но старше тоже не становишься. Так и остаешься посредине, нелепо, тускло, осаждаемый множеством необыкновенных мыслей, которые не могут тебе помочь, хотя ты и надеешься. Мудрость ускользает от тебя, несмотря на то, что ты стал мудрее. За зимой приходит снова зима, много зависти, суеты и разочарований, «Эта лиловая, бархатная шляпа графини, с светло-зеленым пером попугая. Боже, желать нравиться в наши дни такими эксцентричностями, ведь это почти Петер Альтенберг, а ведь он, кажется, совсем сумасшедший, от самого своего рождения. Следовательно, он не виноват!»
Красная, свеже выкрашенная крыша блестит таинственно при сентябрьской луне; и белоснежные старые окна мерцают, как привидения. В темных комнатах — тут и там быстро исчезающие огоньки, как больные люди, которые не могут уснуть. Они бродят по комнатам. Но разве это помогает?!? Нет, нисколько!
ЖИЗНЕННЫЕ СИЛЫ.
Тебе, значит, исполняется шестьдесят лет 9 марта 1918 г.
Ты пришел к концу всех твоих жизненных сил.
Жаль!
Ты мог бы сообщить другим так много важного, ибо твоя собственная жизнь ведь так ужасно бесценна.
Эта не фраза, не поза.
Я бы мог это доказать, но к чему?!?
У меня было всегда такое чувство, словно я могу помочь чужим, другим, далеким.
И мне часто удавалось действительно помочь. Это мое самое скрытое, душевное сокровище. Благодаря ему я богач.
Но вот, к моей глубочайшей печали, к моей безнадежности, я перестаю давать.
И я — все же я.
Я иду, как все, убогим, медленным шагом стада.
Во мне бесконечная безнадежность, я не могу больше никому действительно, серьезно, искренно, с любовью помочь!
Я плетусь, как будни, я поэт, идеалист, мечтавший о помощи, умер, по той или по другой причине; старость сковывает мне горло; душит меня!
Петер, откажись во-время от счастия учить других!
Спустись в безнадежную мрачную могилу беспомощного старчества и удовлетворись, наконец, тем, что ты бредешь по своему собственному жизненному пути.
Как все, за исключением гениев, которые могут страдать для других!
Старость подползла к тебе вероломно, незаметно, отнимает вдруг твою благородную способность помогать, служить другим!
Уйди в себя, Петер, и уступи
старости, которая тебя должна победить.
Никто не заметит твоих мук, которые отняли у «старца» идеализм, даже мужество. Неси свою судьбу.
Другие страдают больше тебя, много, много больше, и все же терпят! И они покорны судьбе.
Иди той дорогой, которой все должны идти; нельзя же оставаться вечно молодым борцом, приходит день, когда силы тебя покидают. Уступи! Это самое благоразумное, что ты можешь сделать. Покорись неумолимой судьбе. Ты жил жизнью мудреца, и природа даровала тебе много!
Тебе не на что жаловаться в конце твоей жизни конец жизни горек для всех!
Другие оглядываются на неудавшуюся жизнь, угнетенные, надломленные, разочарованные, побежденные. Они не знают, зачем существовали?!
Ты же, пока мог, действовал радостно и с любовью!
ПОМОЩЬ.
Она плакала и молила о помощи. Ей было 20 лет. И все же она не могла привыкнуть к этой жизни, удобной и выносимой лишь для обыкновенных людей.
Он сказал строго: «Pardon, я поэт. Меня интересует, трогает, на меня производит впечатление — все. Я горю желанием спасти всех, от самими людьми созданных, незаслуженных горестей. Для того я и существую. Я — поэт!