Сергей Федотович поднялся и взял граненую рюмку:
— За того, — произнес он, оборачиваясь к портрету Аркадия Петровича, — кто в последний миг своей жизни подумал не о себе, не о своей семье... Поступи он иначе — не родилось бы у тебя, Василий Иванович, трех дочек, а у меня — трех сыновей.
На рассвете 26 октября 1966 года мы шли из центра Леплявы к насыпи. Мы — это Абрамов, Скрыпник, Швайко, райкомовский шофер Юра и я.
Медленно рассеивался туман с болот. Под ногами шуршали опавшие листья. И в полной тишине далеко разносились наши шаги. Говорить никому не хотелось.
Когда справа от асфальта шоссе потянулись огороды, Абрамов остановился.
— Вроде бы, возвращаясь, мы повернули на эти раскопанные грядки, — неуверенно произнес он.
Скрыпник молчал, припоминая.
— Ну да. Вон стоит светофор. А возле него должна быть дорожка.
— Похоже, — согласился Василий Иванович.
Мы пересекли картофельное поле с побуревшей, засохшей ботвой и узенькой, едва видной тропинкой поднялись к светофору, перешагнули через рельсы, спустились с насыпи и оказались по другую сторону железнодорожного полотна.
Тут все заспешили. Впереди отмерял большие быстрые шаги Абрамов. За ним едва поспевал всегда сдержанный Скрыпник. Нарочно сойдя с дорожки, чтобы сразу всех видеть, трусил сбоку жадный до впечатлений Юра. Немного опустив голову, внимательными грустными глазами смотрел на происходящее Швайко.
Слева от нас высилась насыпь. Справа тянулся кустарник. Впереди, на железнодорожном полотне, темнело пятно какого-то строения с покатой крышей. Четверть века назад этим путем в это же время двигались пятеро партизан.
Кустарник кончился внезапно. Открылось свободное пространство, и мы услышали возбужденный голос Абрамова:
— Гляди, Василий Иванович, наша полянка.
Поляна имела метров пятнадцать в ширину и около семидесяти в длину.
Слева ее ограничивало железнодорожное полотно. Справа — молодые посадки. Примерно в центре деревья расступались. Тут начиналась полутропинка, полудорожка на Прохоровку.
Не дойдя до тропы, Абрамов вдруг резко повернул к посадкам, остановился возле небольшого углубления, образованного соснами, и сказал:
— В этом месте мы сделали привал.
— А не ближе к тропинке?
— Да как же могло быть ближе? Выемка между деревьями укрывала нас от ветра. А там дальше от ветра спрятаться было уже негде... Интересно, — покачал вдруг головой Сергей Федотович, — сколько же нам оставалось до поворота?
Я сосчитал — тридцать больших шагов.
Мы все долго стояли и молчали.
— Все же не понимаю, — негромко произнес Скрыпник, — почему мы отпустили Аркадия Петровича одного?
— Никуда мы его, Василий Иванович, не отпускали. Он же сердился, если мы ходили хвостом. Тебя однажды не было. Я увязался за ним. Он оборачивается: «Сережа, я не денежный ящик, чтобы меня охранять».
И когда Аркадий Петрович поднялся со своего мешка, мы тоже поднялись. Будто бы поразмяться. Нам и в голову не приходило, что немцы в тридцати шагах.
Они оба остановились посреди поляны, неторопливо оглядывая все вокруг и словно удивляясь, что этот тихий, безлюдный уголок оказался смертоносным.
— На рельсы он поднялся у дальнего края будки, — вполголоса произнес Абрамов, — если смотреть от нашего бивуака. Только чего же он туда пошел? — Абрамов, тяжело дыша, стал подыматься по скату насыпи. Мы последовали за ним. — Теперь понимаю: с этого края положе подъем и ближе крыльцо обходчика.
— Но мы-то шли по пятам.
— Не скажи. Мы еще играли в жмурки. Аркадий Петрович двинулся направо. А мы — для приличия — прямо. Тоже дошли до железной дороги. И его отгородила от нас вот эта будка для инструментов.
— Да, мы потеряли его из виду, пока он не крикнул: «Ребята, немцы!» — сказал Скрыпник.
— Крикнул? Разве он кричал? Крик его совершенно не отложился у меня в памяти. Я помню, мы кинули по гранате. Потом спрятались за будку.
— А с чего мы стали вдруг кидать гранаты?
— Как с чего? Пулемет ударил по Гайдару.
— Почему же он раньше-то не ударял? Ведь немцы нас видели, когда мы еще шли с мешками на спине.
— Верно. Что-то послужило сигналом... Вспомнил! Ведь вот какая вещь-то. У Аркадия Петровича была такая манера: он разговаривал очень тихо. Даже если рассказывал у костра, где собиралось много народу, не напрягал никогда голоса. Слушать его порой было трудно. Но тихий, глуховатый голос успокаивал.
— В его манере говорить была какая-то надежность, — добавил Скрыпник.