В селе ходили слухи, что партизаны после боя двинулись на Черниговщину. И Глазастый на это рассчитывал. И вот эти пятеро.
Мысли в голове расстроенного полицая проворачивались туго.
— Мешки и пустое ведро... — повторял он. — Но ежели им нужна вода — колодец возле насыпи... Но с другой стороны, воду в мешках не понесешь. Мешки небось тоже для пайка. Для еды то есть. Наберут еды и вернутся. Где наберут? Не знаю. А куда вернутся? В Прохоровский лес. Поблизости больше им деваться некуда. Там теперь, видать, у них табор.
От необходимости действовать Глазастого затрясло. Он соскочил на глиняный пол, хлебнул шнапса, закусил по новой среди полицаев моде горьковатым шоколадом. В животе потеплело, но тряска не проходила.
«Донести? — продолжал он торговаться сам с собой. — Положим, этих пятерых мы поймаем. А потом те, что в Прохоровском лесу, придут и меня повесят?»
— А почему, собственно, они должны меня повесить? — хмелея от шнапса и дерзости, произнес он. — Если немцы все аккуратно сделают, то и вешать меня будет некому. Некому!
Его опять от страха слегка передернуло, но опасность уже не казалась такой грозной: водку не зря включали в паек.
Готовясь донести на партизан, Глазастый не знал, что водка, жадность и страх — самые дрянные советчики, как не подозревал и того, что этот, по его представлениям, отважный шаг обернется четвертьвековой каторгой для него самого (где он и закончит свои дни), позором и нуждой для дома, откуда сбегут даже его родные дети, вечным унижением и одиночеством для его жены, которой уже некуда будет бежать. А люди станут обходить его избу, как жилище чумного.
Гайдар покинул временный лагерь в большом внутреннем возбуждении. Под Прохоровкой оставалось прожить ровно сутки — до вечера двадцать шестого. Эта мысль дарила чувство душевного облегчения, которого Гайдар не испытывал давно, и слегка кружила голову.
Но избавление от одних забот рождало новые. Их следовало обдумать. Лучше всего думалось на ходу. Вот почему Аркадий Петрович настоял на том, что он тоже отправится в старый лагерь. Принять решение требовалось быстро. И мысли целиком поглотили его.
А суть их заключалась вот в чем. На новом месте нужно было создавать зимний лагерь, набирать людей, налаживать разведку, делать запасы оружия, снаряжения и переводить жизнь отряда на армейский лад: с жесткой дисциплиной, четким разделением обязанностей. А для этого требовалось новое руководство.
Прежнее состояло из трех человек: Горелов — командир, Ильяшенко — комиссар, Тютюнник — начальник штаба. Но Ильяшенко в бою у лесопилки погиб. Тютюнник с частью отряда в том же бою отступил к плавням, и связь с ним была потеряна. Оставался один Горелов.
Кто такой Горелов? В мирное время его знали как умного и неутомимого работника. Образование он имел небольшое, но в хозяйственных вопросах разбирался хорошо. Его хвалили, отмечали, ценили за деловую хватку и перед самым приходом оккупантов назначили командиром будущего партизанского отряда.
Но когда отобранные в отряд бойцы перешли на нелегальное положение, поселились в лагере и провели под руководством командира первые не особенно удачные боевые операции, то стало очевидно, что в военном деле Горелов разбирается слабо.
Лес был им выбран реденький. Землянки стояли возле самого болота. Но это как раз все было поправимо. Вызывало сожаление другое. В лагерь из окружения почти каждый день приходили бойцы и командиры. Многие из них воевали еще в гражданскую, или в Испании, или на Халхин-Голе и Карельском перешейке.
Это были очень нужные отряду люди. Федор Дмитриевич получал возможность создать отличное боевое соединение, где ведущие должности занимали бы военные специалисты и все рабочие вопросы решал бы хорошо подобранный штаб. А Горелов и заслуженных командиров брал только рядовыми. Даже разведку и контрразведку он поручил своим несведущим сослуживцам, хотя в одной с ним землянке жил профессиональный чекист полковник Александров.
Лишь для Гайдара командир сделал небольшое исключение. Уступив его настоятельным просьбам, Горелов позволил Аркадию Петровичу разрабатывать и проводить диверсионные операции.
Глазастый намотал портянки, натянул сапоги и снял с гвоздя заношенный ватник.
— Не ходи! — вдруг кинулась к нему жена. — Хочешь, соберем вещи, возьмем детей — и уедем к тетке в Нежин?!
Он на мгновение задумался. Потом решительно оттолкнул жену, запахнул ватник и вышел на улицу. У казармы поднялся на высокую насыпь и торопливо зашагал по шпалам. Вскоре справа затемнел силуэт большого строения. Это был леплявский вокзал, сооруженный перед самой войной. Поезда теперь ходили от случая к случаю. И здание выглядело заброшенным.