И обер-лейтенант вернулся.
— Ганс, автомат, — велел он денщику. — Свой возьми тоже. И позови еще троих.
...Чем дальше старик уводил пятерых немцев от центра села, где квартировала рота, тем сильнее становились подозрения обер-лейтенанта, что это ловушка. Но страх перед начальством и боязнь, что подчиненные усомнятся в его храбрости, мешали ему второй раз повернуть назад.
При этом обер-лейтенант спешил. А дед бежать не мог. Без него немцы не знали дороги. Кроме того, старик был нужен как заложник. Обер-лейтенант знал, что русские партизаны не стреляют по своим...
Дед задыхался. Он пробовал объяснить, что не может бежать. Ему — в целях конспирации — закрывали ладонью рот. Больно толкали стволами автоматов в бока и спину. А высокий солдат, очень злой, что его разбудили посреди ночи, умело врезал деду и прикладом.
Вот когда дед пожалел, что согласился дежурить, что позарился на муку, постное масло и бесплатную казенную квартиру.
Больше того, дед вдруг припомнил рассказы о жестокостях германов. Он, признаться, надеялся, что его это не коснется. Что он отсидится или, точнее, отоспится в стороне от всего. А сейчас у него было предчувствие, что добром эта ночь для него не кончится. И ему захотелось прямо сейчас увидеть дочь с внуком. И сына-солдата. И чтобы сын пришел к нему на помощь.
Но тут обер-лейтенант сзади крепко обнял деда левой рукой за шею, а правой снял с плеча автомат. И, прикрываясь стариком, словно это самый надежный, непробиваемый щит, офицер поднялся вместе с ним на крыльцо, распахнул ногой дверь. И, выпустив во тьму перед собой длинную очередь, втолкнул деда в комнату.
В ответ не раздалось ни выстрела. Дед от волнения и слабости упал. Комнату осветили сразу три карманных фонаря. Обер-лейтенант увидел, что помещение совершенно пусто. И на письменном столе лежит трубка несуразно большого телефонного аппарата.
Перепрыгнув через деда, который в обмороке растянулся на полу, офицер схватил трубку и произнес в микрофон:
— Командир роты полевой жандармерии... слушает.
— Наконец вы проснулись, обер-лейтенант, — тусклым, измученным голосом ответил майор. — Что у вас там за пальба?
Цепь замкнулась второй раз.
Покидая лагерь, Аркадий Петрович отогнул рукав шинели — ровно два. Леплявы они достигнут примерно в четыре. Час, конечно, не поздний, но и не слишком ранний. И как бы в Лепляве им в это время уже кого не встретить.
И еще он подумал, что любой ценой вечером двадцать шестого нужно уйти из-под Прохоровки.
Всегда, если предстояло трудное, Гайдар делил работу или путь на «порции». Он научился этому, когда служил в Сибири. Сибирские просторы необъятны. Отправляясь с отрядом на задание, Гайдар отмечал сам для себя: «Когда мы поравняемся вон с той голой сопкой, это будет половина пути».
Вот и теперь, расправив лямки тяжелого мешка, он решил: «Первый большой привал у насыпи в Лепляве».
***
В хату, где он квартировал, обер-лейтенант возвращался бегом. Офицеру вермахта, разумеется, не пристало носиться, как мальчишке, но не было выхода.
Задержать пятерых партизан, понимал обер-лейтенант, приказали майору. Но затея была безнадежна (Кто поручится, что партизаны вернутся на ту же самую тропу?!), и майор, большой хитрец, теперь спихивал поимку жандармской роте.
Быть через два с половиной часа у насыпи возле будки путевого обходчика пешая рота физически не могла. А именно этого иезуитски требовал майор: «Иначе вы их упустите, герр обер-лейтенант!»
И командир жандармской роты остановился возле дома, где еще спал его помощник, старший ефрейтор, чтобы собраться с мыслями.
Это был умный обер-лейтенант. Он рос в приличной семье. Любил Гейне и Рильке, сам писал стихи и обучался игре на виолончели. Когда в один приветливый весенний день его родители исчезли в недрах многоэтажного здания, известного в Берлине под коротким названием «Алекс», — в нем помещалось гестапо, — заботу о будущем обер-лейтенанта взяли на себя фюрер и национал-социалистское государство.
Они довершили его образование и вывели в люди. Он стал жандармским офицером. Не писал и даже не читал теперь стихов. Из всей мировой музыки предпочитал только марши, под звуки которых особенно празднично блестели носки высоко вздымаемых на парадах сапог. И совершенно точно знал, что никто не был и никогда не будет умнее автора книги «Mein Kampf».
Но от вредоносного воспитания, полученного в семье, в нем осталась высоко ценимая начальством живость и точность ума. И одна маленькая слабость, которую он тщательно скрывал от начальства: в трудные минуты он почему-то вспоминал не обожаемого фюрера, а своих родителей.