Когда надел свою шинель и пилотку, подошел ко мне, потряс руку.
«Никогда, — сказал, — не забуду вашей доброты. Я поражен результатами лечения. Если останусь жив, обязательно про народные ваши методы напишу. Но главное, приглашаю всю вашу семью после войны к себе в гости. Дорогу в оба конца я оплачиваю. А если потеряете мой адрес, то всегда найдете меня в Москве через Союз писателей».
А назавтра приходит такой боец Миша. Волосы рыжие, по профессии шорник. И приносит половину ведерка молока. «Это, говорит, Аркадий Петрович прислал. Чтоб при мне выпили, чтоб я видел, как вы пьете».
Впервые за нашу беседу Анна Антоновна засмеялась. Смеялась она редко. И смех получился неожиданный и немного тяжеловатый.
— «Пейте при мне, чтоб я мог сказать Гайдару, что вы пили», — повторила она, продолжая смеяться.
* * *
Больше в этот день нам поговорить не удалось. Сперва вернулись из школы внучки. Потом пришли с работы Леля с мужем. Леля стала похожа на маму. Только черты лица ее были мягче. За ужином Леля рассказала смешной случай.
Братьев дома не было. Должны были прийти военные. Ее послали на пост. А Леле сделалось скучно, стала она играть припасенной куклой и не заметила, как появился Аркадий Петрович. Леля застыдилась, спрятала куклу за спину. А Гайдар не стал подшучивать, только наклонился и объяснил: «Часовым на посту играть в куклы не положено».
В комнате Швайко я провел целый день. Все это время я не забывал о рукописях Аркадия Петровича, пробуя даже угадать, где теперь, после переезда во Львов, Анна Антоновна хранит бумаги из тайника своего мужа: в серванте? В ящиках платяного шкафа? Или вон в той картонной коробке — кажется, из-под пылесоса — на буфете?
Но первым начать разговор о тетрадях Гайдара я считал неудобным, даже невежливым. Я видел, что Анне Антоновне хочется поведать о многом, что выпало семье. И ждал, когда она заговорит о бумагах сама.
— К вам каждый день приходили окруженцы, — продолжал я разговор. — Вы их кормили и еще давали с собой. Где же вы брали столько продуктов?
— Мы имели большой участок. Кроме того, ходили в Лепляву на заработки. Поможем выкопать картошку — нам дают за это два-три мешка. Но когда появился отряд Орлова, мы поняли, что нам его не прокормить.
В тот вечер, когда мы впервые угостили полковника и его товарищей ужином, а потом проводили до шалашей, чтобы они не заблудились по дороге, муж — наверное, была уже полночь — созвал большой семейный совет.
Гайдар заснул на печке. Мы тоже все устали. У детей слипались глаза. Но Михаил Иванович не позволил уйти спать даже маленькой Леле.
«Очень видные люди, — сказал муж, — попали в беду. Долг нашей семьи помочь им остаться в живых, чтобы они смогли возвратиться к своим делам и своим семьям».
И распределил между нами обязанности. Каждый теперь точно знал, что он должен делать.
У мужа в Озерищах был знакомый председатель колхоза. Немцы потом его расстреляли. Михаил Иванович отправился к нему рано утром. И председатель дал из утаенных от оккупантов запасов трех кабанчиков, несколько центнеров муки. Еще чего-то. Я варила мясо, пекла хлеб, а муж с мальчиками отвозили еду на тележке в шалаши...
— А помните ли вы у Аркадия Петровича сумку? — не выдержал я.
— Кто же ее не помнит? — усмехнулась Анна Антоновна. — Он без нее и не ходил. Сумка была кожаная, как солдаты носили. И тугая, как футбольный мяч.
— Кожаная?
— А какая же еще?
Я не стал ничего уточнять. Теперь уже не имело значения, какая сумка запомнилась вдове лесника — брезентовая или сшитая из кожи. Важно было только одно: оставил Гайдар свои бумаги Михаилу Ивановичу или, быть может, самой Анне Антоновне. И если оставил, то где рукописи теперь: в этой комнате? В коридоре в кладовке? В подполе дома на кордоне № 54, куда нужно будет срочно ехать?
Спрашивая, помнит ли она сумку, я надеялся, что моя собеседница тут же охотно и подробно расскажет о бумагах Аркадия Петровича. А то просто вынет и положит передо мной. Но по выражению лица Анны Антоновны я заметил, что тема эта ее мало интересует и она ждет другого, более существенного вопроса.
— Если можно, — робея от грустного предчувствия, произнес я, — подробней о сумке.
Женщина снисходительно пожала плечами.
— Я уже говорила: сумка всегда была при нем. Только однажды он приехал переодетый в немецкое. Напугал меня до смерти. В этот день я сумки у него не видела.
На душе у меня становилось все печальнее. Я чувствовал, что разговор о сумке вот-вот погаснет. И будет уже неудобно к нему опять вернуться. И я задал вопрос, который приберегал напоследок: