Прижав обрывок веревки большим пальцем к кремню, нужно было чиркать кресалом по камню, пока от искры не затлеет трут. После этого дымящуюся веревку следовало поднести к сухой бересте и что есть силы дуть, пока березовая кора не вспыхнет.
Но все это требовало времени. И хотя Гайдар чувствовал, как в нем, особенно поутру, все тоскует по сухому теплу, потому что и шинель, и гимнастерка отсыревали за ночь тоже, и он бы многое отдал, чтобы, работая, иметь возможность повернуться к огню то одним, то другим боком и протянуть на секунду-другую к пылающим сучьям быстро стынущие на ветру ладони, — Аркадий Петрович считал, что не может позволить себе по утрам такой роскоши.
Из вечернего разговора в командирской землянке Аркадий Петрович знал, что подъем нынче будет в лагере ранний, что запланировано несколько диверсионных операций, а значит, и рабочее утро будет особенно коротким. Следовало торопиться.
Гайдар уселся на пень, поставил ноги на толстый корень, выгнувшийся из земли, передвинул на колени сумку, отстегнул матерчатую крышку, вынул тетрадь, полусточенный карандаш и перочинный ножик и хитро заострил самый кончик грифеля, чтоб буквы получались меньше и тоньше, а грифель при этом не ломался.
Опустив ножик обратно в маленькое отделение, Аркадий Петрович раскрыл тетрадь. Это была предпоследняя из московского запаса. В ней еще оставалось не меньше половины чистых страниц. И каждый раз, принимаясь за работу, Гайдар оказывался перед дилеммой — больше записать, расходуя как можно меньше бумаги.
Но как он ни исхитрялся, тетради все равно кончались. Достать новые было негде. А делать записи на отдельных листках он считал пустым занятием. В сумке листы сминались, рвались, текст на них стирался. И много ценнейшего материала из-за этого уже погибло. Что он станет делать без тетрадей, Аркадий Петрович не знал, старался пока об этом не думать и в шутку уверял себя: «Даст бог день — даст и тетрадки».
Конечно, было бы легче работать и удалось бы подольше растянуть свои писчебумажные запасы, будь у него чернила. И в деревнях, наверное, чернила и школьную непроливайку можно было бы достать.
Но чтоб писать чернилами, требовался стол. Правда, стол, вкопанный в грунт, имелся в землянке. Но работать за ним Аркадий Петрович не мог. От света каганца быстро утомлялись глаза. Даже сквозь толстую подошву стыли ноги, а главное — давил на голову низкий потолок. И Гайдару казалось, что мысли от этого становятся плоскими.
Стол можно было бы соорудить и возле пня. Плотников в отряде хватало. Но все уже настолько привыкли видеть Гайдара с сумкой на коленях, что никому не приходило в голову, что это неудобно. А сам он ничего объяснять не хотел. Он опасался, что если даже скажет, то за один раз ему стол не соорудят, а работе помешают. А Гайдар спешил...
Аркадий Петрович не смог бы ответить ни себе, ни другим, почему так спешит, но он ежесуточно пребывал во власти могучего стремления как можно больше успеть, словно кто-то все время нашептывал ему: «Скорей! Давай скорей!..»
Эпизоды последних боев у стен Киева, картины отступления, отчаянные сражения наших регулярных частей уже в глубоком немецком тылу, выражения лиц наших солдат в минуту опасности; подробные описания партизанских операций, сравнения с похожими операциями времен гражданской; отважные и подлые поступки, глаза детей во время воздушной тревоги в Киеве и под огнем в Семеновском лесу, когда они смотрят на тебя, а ты ничем не можешь помочь; женские голоса, убаюкивающие детей, успокаивающие раненых; предсмертные просьбы умирающих, которые шепчут имена и адреса. Звуки войны — шелест летящих тяжелых снарядов, кошачий вой мин, пронзающее завывание пикирующего бомбардировщика, всегда пугающий щелк оружия, в котором кончились патроны; имена героев, о которых следует при первой возможности сообщить на Большую землю; фамилии, адреса и деяния предателей, которых ни в коем случае нельзя забыть, — все это практически безостановочно билось, тасовалось, ярко вспыхивало в клетках мозга, просилось на бумагу.
Лишь на короткий срок воспоминания куда-то отодвигались, когда Гайдар приступал к выполнению боевого задания. Здесь уже он сосредоточивался на том, что ему предстояло, то есть не спускал глаз с участка дороги, где все должно было произойти, помнил, что держит в руках гранаты со вставленными запалами, а в одной уже выдернуто кольцо.
Это значило: как только он расслабит пальцы, которые сдавливают скобку, граната через две-три секунды взорвется, и потому ее нужно метнуть, пока не устала рука.