Да еще и Сара… я не сказал ей правды. Я впервые солгал ей. Это была единственная тайна между нами. Я же понимал, что со временем мне будет все сложнее и сложнее рассказать ей всю правду. Мои фантазии о том, что я признаюсь ей во всем лет через двадцать, были пустыми фантазиями. И я это прекрасно понимал. И каждый момент, каждая секунда, проведенная рядом с Сарой, не знавшей правды, была только подтверждением этому.
В тот вечер я заснул, держа руку на ее животе. И если ребенок начал бы толкаться, я бы почувствовал это во сне. Однако мои последние мысли перед сном были вовсе не о малыше, и не о Саре, и даже не о деньгах. Перед сном я думал о Джекобе. Когда я закрыл глаза, я увидел перед собой его лицо, его глаза, полные страха и паники. Я вспомнил, как он стоял над Педерсоном, думая, что убил старика… я вспомнил его слезы. Мне было искренне жаль брата. Но теперь мне было жалко не только его. Теперь мне было жалко и себя самого, и Сару, и ребенка, и Педерсона, и его вдову. Мне было жаль абсолютно всех, кто волей или неволей попал в эту темную историю.
С утра, только открыв глаза, я понял, что на улице идет снег. Я понял это, даже не выглядывая из окна и не поднимаясь с кровати. Я понял это по свету – тусклому, серому, приглушенному.
Я встал с кровати и подошел к окну. Да, мое предчувствие меня не обмануло – на улице действительно шел снег – с неба падали огромные снежинки, они кружились в воздухе и медленно опускались на землю, ветви деревьев, крыши домов.
Судя по сугробам, снегопад начался еще ночью. Машину во дворе основательно засыпало. А ветки деревьев под тяжестью снега опустились к земле. Мне казалось, что все вокруг, весь мир был теперь покрыт белым, пушистым снегом. Теперь все, абсолютно все было погребено под этим мягким белоснежным одеялом.
4
Окна моего кабинета выходили прямо на юг. Из окна была видна церковь.
В среду, шестого января, я сидел за столом в своем кабинете, ел пончик, посыпанный пудрой, и запивал его теплым кофе. Вдруг я увидел, как из церкви вышли двое, мужчина и женщина, одетые в черное. Они прошли через двор к кладбищу и остановились у свежей могилы, примерно в сорока ярдах от храма.
Хоронили Дуайта Педерсона.
У храма было припарковано пять машин, а у ворот кладбища стоял серебряный катафалк. Народу было мало. Педерсон был замкнутым человеком, у него было мало друзей.
Я разглядел вдову старика, Рут. Это она подошла к могиле. Священник держал ее за руку, другой рукой он прижимал к груди Библию. Из окна я видел только самый край могилы, все остальное загораживал храм. Постепенно вокруг могилы собрались все, кто приехал попрощаться с Педерсоном.
Зазвонил колокол.
Я доел пончик, встал из-за стола, взял стакан с кофе и подошел к окну. Кладбище было примерно в ста ярдах от магазина. С такого расстояния я не мог рассмотреть, кто стоял у могилы. Некоторых людей не было видно за храмом, а черты тех, что стояли ко мне лицом, рассмотреть было невозможно. Но, должно быть, это были те, кого я мог в любой день встретить на улице, люди, которые будут сплетничать и рассказывать разные истории о смерти Педерсона.
Я наблюдал, как они стояли, то наклоняя, то поднимая головы, повторяя слова молитвы. Я видел Рут. Она стояла спиной ко мне, опустив голову. Наверное, Рут плакала. Священника было не видно за храмом.
Я стоял у окна до тех пор, пока не закончилась служба и люди не стали расходиться. Я посчитал, сколько человек пришло попрощаться со стариком. Оказалось, что всего семнадцать, включая водителя катафалка и священника. Эти люди посвятили свое утро памяти Дуайта Педерсона, приехали на кладбище, чтобы поддержать его вдову и выразить свою скорбь по поводу его смерти. Все эти люди думали, что Педерсон погиб из-за несчастного случая, что он не справился с управлением снегоходом, упал в ледяную реку и сломал ногу, два ребра и проломил череп. Да и туго завязанный шарф тоже сыграл свою роль.
Только Джекоб и я знали правду.
Теперь, я не сомневался, что все будет хорошо. С каждым днем я постепенно буду забывать о том, что произошло, время будет сглаживать все острые углы в моей памяти. Педерсона похоронили, даже не делая вскрытия; самолет теперь лежал под снегом, и наши следы вокруг него были навечно стерты с лица земли.
Пожалуй, самое большое облегчение я испытал тогда, когда понял, что по-прежнему считаю себя честным и добрым человеком. Раньше я думал, что то, что произошло в парке, должно было изменить меня, повлиять на мой характер, что вина и страх будут мучить меня, изменять мое сознание и образ мыслей. Однако ничего этого, как ни странно, не произошло. Я остался тем, кем был всегда. Смерть Педерсона для меня стала чем-то похожим на деньги, в том смысле, что они всплывали в моей памяти, только когда я сознательно думал о них, а когда этих мыслей не было – мне казалось, что этого прошлого вовсе не было. Мою повседневную жизнь эти мысли и воспоминания никак не изменили. Просто надо было пореже вспоминать обо всем этом, тогда прошлое никак не вторгалось в настоящую жизнь, и это был ключ к моему спокойствию.
Я верил в то, что случившееся в Новый год, стало каким-то исключением, аномалией, которую можно объяснить только тем, что я оказался в экстремальной ситуации, изменить которую было не в моих силах. Соответственно, мне ничего не оставалось, как принимать решения, соответствующие этим обстоятельствам, а не реальной, обычной жизни. И теперь, с таким отношением к происшедшему, мне было гораздо проще жить с этим грузом прошлого, более того, мне даже начало казаться, что мои поступки вполне можно простить и оправдать. Только было ли так на самом деле…
Да, несмотря на все мои рассуждения, страх у меня все еще был. Но он не был связан ни с возможностью того, что меня могут поймать, ни с деньгами, ни с воспоминаниями об убийстве… страх мой был связан с Сарой. Поймет ли она меня? Сумеет ли простить то, что я сделал?
Стоя около окна, я продрог. С наружной стороны рама по периметру была проклеена специальной утеплительной лентой, но в некоторых местах она уже порвалась. Так что щелей было довольно много, и из окна сквозило.
Я смотрел на похоронную процессию и на кладбище. Прежде чем уйти, все по очереди подходили к Рут Педерсон и обнимали ее. Мужчины обменивались рукопожатиями. В конце концов все разошлись по машинам. Я знал, что сейчас они поедут в дом Педерсона на поминки, будут сидеть за большим деревянным столом на кухне и есть запеканку из риса, салаты, холодные нарезки и жареную картошку. К столу подадут и разные горячие напитки – чай, кофе, горячий шоколад, а на десерт хозяйка, наверное, приготовит фруктовое желе, морковный пирог и шоколадное печенье. Рут будет сидеть во главе стола, одетая во все черное, и наблюдать, как все едят, следить за тем, чтобы на столе всего было в достатке. За столом будут говорить о покойном, вспоминать его добрые дела, а Рут будет тихонько улыбаться в ответ. Потом гости помогут хозяйке убрать со стола и вымыть посуду… Потом все разъедутся по домам… а Рут останется одна… одна в пустом и темном доме. Совсем одна.
Мое воображение совершенно ясно рисовало себе эту картину. Я представлял, как гости разошлись… и Рут осталась наедине со своей болью и горем… Как ни странно, думая об этом, я не чувствовал никакой вины или угрызений совести, все эти мысли казались мне какими-то абстрактными, не имеющими прямого отношения ни ко мне, ни к моей жизни. Хотя ведь это я отнял у нее мужа… я должен был чувствовать хоть что-то. Однако я понимал, что просто не смогу дальше жить, если меня будут мучить подобные чувства, поэтому предпочитал даже не допускать мысли о них.
Я закрыл жалюзи, допил кофе и выбросил пустой одноразовый стаканчик в мусорную корзину. Потом я сел за стол, включил лампу, достал ручку и принялся за свою работу.