«Он знает мое имя?» — удивилась она… и внезапно вспомнила себя. Увидела собственное тело, сломанной куклой свисающее с рук сумасшедшего человека, не испугавшегося грозы. Он прижимал ее к себе, укутанную в плащ, и хрипло, сорванным голосом звал, глядя в глаза урагану:
— Шуалейда!
О Светлая… Медный, это же Медный! И его люди! Мои люди, я же хотела их спасти!.. И сейчас убью!..
Остановиться, отделиться от урагана, развернуть его обратно в долину Олой-Клыз было не просто трудно, а невозможно! Невозможно больно и досадно, и голодно, и пусто… Пронизанное молниями облачное тело не слушалось, дрожало и ломалось, и голодное нечто внутри нее плакало и стонало, требуя еще боли и страха, еще, хоть капельку!
— Нет! Я — не темная, я не буду темной, — с кровью выдираясь из объятий урагана, шептала она и падала, падала…
С оглушительным звоном лопнула ее воля, распуская свитки ветров и освобождая небесные озера. Для Шуалейды наступила тьма. Без звуков, без образов, без памяти — блаженная тьма забытья.
Над ущельем взвыл последний раз ураган, взметнулся мутной волной, поднял на гребне сломанные кусты и тела — и отступил, унося в долину обломанные зубцы крепостной стены. И вдруг опал. Разом стих ветер, побледнели клубы туч. Над ущельем повисла звонкая тишина. Сквозь прорехи облаков проглянуло солнце.
Люди опускали оружие, вертели головами, не в силах поверить, что живы, что смерть слизнула лишь врагов — несметную орду врагов! — и пощадила жалкую сотню защитников крепости.
А на руках у мокрого насквозь, исхлестанного ветром Медного генерала вздохнула бледная до синевы девушка, открыла полные бездонной тьмы глаза и шепнула:
— Я хочу домой, — и заплакала.
Глава 7
О длинных ушах и языках без костей
…не злоумышлять против императора, не оспаривать его воли, всегда и любой ценой следовать приказам императора. Прежде своей жизни блюсти интересы империи. Не разглашать текста данной клятвы. Любить и почитать императора, как отца своего и посланника Двуединых. Клянусь в том своим даром и своей жизнью.
12 день пыльника (за день до битвы в ущелье Олой), Валанта, Риль Суардис, Дамиен шер Дюбрайн, полковник МБ, Тихий Голос императора и прочая.
Дайм покинул постоялый двор с первыми лучами солнца. В этот раз он путешествовал инкогнито: потрепанная дорожная куртка, тощая седельная сумка и недорогая шпага на поясе — ни дать ни взять безземельный шер, едущий наниматься в королевскую гвардию. Даже характерный горбатый нос, сросшиеся брови и бирюзовый цвет глаз он временно заменил на что-то непримечательно-южное.
Пока селяне не успели заполонить Юго-западный тракт повозками, пылью и суетой, Дайм ехал не спеша, наслаждаясь птичьим гомоном и запахами едва проснувшегося леса. Для полного счастья не хватало лишь одного — запаха только что прошедшей грозы. Почему именно грозы, Дайм бы не смог сказать при всем желании. И почему несколько последних ночей ему снится гроза — тоже. Разве что списать сны на предчувствие бури, ожидающей его в Суарде…
Свою бурю он уже пережил. Высказал Люкресу все, что думает о его политических играх, вызвал его на дуэль, еще немного — и убил бы единственного из братьев, кто видел в нем человека, а не цепного пса. Остановил его император. Всего тремя словами: «Я так решил».
Единственное, что мог сделать Дайм — это склонить голову и ответить: «Как прикажете, ваше всемогущество».
Ни слова против. Ни слова, ни жеста, ни мысли. Император всегда прав, воля императора — закон. Для Дайма — безусловный, не терпящий ни вопросов, ни даже тени несогласия.
От ослепительной вспышки боли Дайм поморщился: печать верности напоминала, что думать об императоре и его воле следует исключительно с благоговейным восхищением. И любовью. Искренней любовью. Если, конечно же, Дайм не хочет валяться где-нибудь в придорожной канаве мозгами наружу.
Так что он десять раз повторил про себя умну отрешения, привычно пожелал отцу жить вечно и никогда не страдать чирьями на высочайшей заднице. Помогло. Печать успокоилась, боль отступила, и жизнь снова стала прекрасна. Вот уж чему Дайма выучила служба, так это умению радоваться тому, что имеешь. Когда в любой момент можешь потерять все и влипнуть так, что смерть покажется счастьем — хочешь или нет, а начинаешь ценить птичье пение, рассветы и улыбки прекрасных дам.
Улыбки, но не прикосновения. Что ж, и на том спасибо.
Криво усмехнувшись, Дайм подтянул новенькую лайковую перчатку. Гладко-черную, палаческую. Такие перчатки он носил всегда, не снимая даже на свиданиях с дамами — императорский бастард должен иметь яркую придурь и давать пищу слухам, иначе слухи сожрут его сами.