Посвящается Роже Вейе
Кто, злом владея, зла не причинит,
Не пользуясь всей мощью этой власти,
Кто двигает других, но, как гранит,
Сам недвижим и не подвержен страсти, -
Тому дарует небо благодать,
Земля дары приносит дорогие,
Ему дано величьем обладать,
А чтить величье призваны другие…
Шекспир[1]В эти быстротечные, ускользающие дни поздней осени я с особым удовольствием вспоминаю улицы маленького курортного городка, до странности тихие на исходе сезона. Он едва жив, этот приют кочующей праздности: с большими приливами равноденствия разом схлынул поток женщин в светлых платьях и неугомонной детворы и, подобно утесам в сентябрьскую непогоду, стали вдруг видны кирпичные и бетонные пещеры, гроздья каменных сталактитов, наивные и манящие архитектурные излишества, тщательно ухоженные клумбы, которые морской ветер развеет, словно кучи высохших водорослей, и все то, что, внезапно оставшись наедине с морем, растеряв отвлекающие побрякушки, неизбежно вернется к своей более благородной роли — роли явившегося среди бела дня привидения. Застекленные террасы на набережной замерли, их металлические конструкции изъедены морской солью, они пугают, словно сокровищница, подвергшаяся разграблению, — потускневшая, линялая синева, закрытые ставни на ослепших окнах отодвигают в немыслимую тьму времен отлив жизни, ставший виновником этого упадка. И все же под неласковым солнцем октябрьского утра, причудливо вырываясь из тишины, как вырывается из сна резкое движение спящего, рождаются звуки — скрипнет белая деревянная калитка, долгий звонок прокатится из конца в конец улицы, жадно внимающей ему. Но это лишь греза. Кто так торжественно заявляет о своем приходе? Здесь никого нет. Больше никого.
Я огибаю виллы, окаймляющие дугу пляжа, и иду по улицам, где над головой сплелись ветви деревьев, а под ногами — мягкая земля, усыпанная песком и сосновыми иглами, на которой не слышно шагов. Как только зайдешь за угол — наступает таинственная тишина. Сюда, под эти зеленые своды, шум моря доносится лишь приглушенно, он волнует, словно шум восстания, проникший в сонный загородный сад. На фоне темной, как камень, зелени сосен и кедров пылают березы и тополя, их окружает золотистая дымка, по ним пробегают огненные змейки, как по горящей бумаге. Скоро настанут дни, когда наползающая с моря серая мгла вновь окрасит все вокруг в исконные цвета — от соли поблекнут стены, а на узорных решетчатых оградах проступит яркая ржавчина, морской ветер сквозь щели дверей засыплет полы песком — и от этой перемены городок, отвердевший и серовато-белый, как соль и коралл, будет выглядеть словно пораженный неведомым бедствием, пожаром без огня, потопом без воды.
Порою, когда близится к вечеру еще один серый день, скрытый, затерянный под неумолимо пасмурным небом, — точно зимний сад в скудном свете, пробивающемся сквозь стекла, — лишенный той переливчатой оболочки, которой наделяет его солнце и которая так или иначе приноравливает его к жизни, я до ужаса остро ощущаю, что все вещи вокруг обладают могущественной тайной сутью. Мне случалось воображать, как в полночь, после спектакля, я пробираюсь в опустевший театр и из темноты зала вижу декорацию, впервые отказывающуюся участвовать в игре. Пустынные ночные улицы, запертый театр, пляж, до будущего лета отданный морю, — все они умеют прятаться от нас под покровом безмолвия, за преградами из дерева и камня так же надежно, как за завесой пяти тысячелетий, они прибегают к магии Древнего Египта, чтобы с помощью чар оберечь потревоженную могилу. Чуткие руки, подобравшие ключи и управляющие волшебными кольцами, ловкие руки, которым под силу сдвинуть надгробный камень и повернуть алмаз в перстне, делающий хозяина невидимкой — в такого призрачного похитителя мумий превратился я, когда с моря задул легкий бриз, рокот нарастающего прилива стал слышнее, а солнце наконец скрылось в предвечерней туманной мгле, в этот день, 8 октября 19… года.
Дневник Жерара29 июня
Сегодня утром прогулялся пешком в Керантек. У мола возле маленькой гавани почти никого нет, а по левую сторону от нее, на пляже за грядой дюн, покрытых выгоревшей осокой, — и вовсе безлюдно. Вдали море бушевало, небо было серое, нависшее, свинцовые волны яростно бились о берег. А оказавшись между каменными стенками пляжа, они превращались в быстрые, бурливые, но до странности бесшумные потоки, чтобы затем, неожиданно и юрко, словно язык муравьеда, вдруг броситься на парапет и взметнуться снопом ледяных брызг. Я пообедал в безлюдном ресторане "Рыбацкая хижина", построенном среди дюн, на сваях, — казалось, под ногами — пустая бочка, — огромный зал (по воскресеньям здесь, вероятно, бывают танцы для местной молодежи), с унылыми гирляндами бумажных флажков и темными лакированными досками пола наводил на мысль не о веселом празднике, а о корабельной кают-компании, о "Доме моряка" и о многом другом, что постоянно встречается в этом краю (лодочные сараи, приспособленные под амбары, погреба, тянущиеся вдоль улиц) и несет на себе печать гнетущей, суровой, унылой нужды, так часто омрачающей пейзажи Бретани.