— Как уменьшился наш мир. Многие слова попросту лишились смысла, потому что не осталось больше предметов и явлений, которые они обозначали. Вселенная стала крохотной… — говорил Степан мальчику и думал: «Но хотя мир обеднел, люди обрели цельность. Слабые погибли в первые месяцы после Катаклизма, ушла универсальность, каждый с ожесточением играет свою роль, внося посильную лепту в дело выживания. А что делаю тут я? Да и как долго еще будет продолжаться всеобщее угасание…»
Наверное, так устроен человек, что жаждет иметь какой-то исток, тянется к чему-то изначальному; людям необходима преемственность, мостик, перекинутый из сегодня в завтра, чтобы к старости увидеть бесконечность…
Как только раны ребенка зажили, и он смог ходить, Степан поторопился перебраться на Смоленскую, где базировались боевики Полиса. На этой станции поддерживался строгий порядок, но диггер решил, что будет безопасней переодеть Августа девочкой и никому не показывать, говоря, что «дочка больна».
Они поселились в маленькой подсобке под платформой, дверь в которую Степан позаботился укрепить металлическими полосами, мощной задвижкой и новым замком. Теперь, в случае чего, она выдержала бы очередь из АКМ в упор. Комнатка, как и палатки на станции, была тесной, темной и к тому же плохо проветривалась, но не пропускала звуков, и ее обитатели могли говорить, не опасаясь чужих ушей. На первых порах они часто ссорились, потому что Август не признавал необходимости ждать и горел желанием немедленно отправиться на Красную Пресню, мстить. Однако постепенно Степан смог доказать, что для успеха надо, чтобы о существовании детей Васильева как минимум забыли и сняли объявления о награде за любую информацию о них.
— Если вдруг спросят, говори, что тебе уже шестнадцать лет, ищут-то маленьких. Но самое главное, никогда не появляйся на людях с непокрытой головой, — в который раз повторял Степан, гладя темные волнистые волосы мальчика с посеребренными сединой висками. — Это ведь примета необычная, наверное, ты единственный на все Метро такой… Нельзя привлекать внимания!
— Ладно, ладно, помню… Сижу, не высовываюсь… Я девчонка, твоя дочка и зовут меня Люба, — ворчал Август, убирая голову из-под руки наставника. — Лучше расскажи мне еще про этого Октавиана… Сколько, говоришь, ему было лет, когда он стал принимать участие в политике?..
— Двенадцать. В этом возрасте он произнес первую речь перед гражданами Рима. На похоронах знаменитой Юлии, сестры Цезаря.
— Значит, я уже опоздал на год… — в голосе мальчика слышалось неподдельное страдание.
— Ерунда, еще наверстаешь.
— А речь я обязательно произнесу. На похоронах Дружинина.
Веришь?
— Почему же нет. Вот окрепнешь, научишься как следует стрелять, драться, — и вперед.
— Ты же сам говорил, что драться должны уметь простые солдаты, выигрывать сражения — стратеги, а планировать операции — политики. Сколько боев выиграл лично Октавиан?
— Ни одного, ты прав. Но у него был друг, превосходный, талантливый полководец Агриппа…
— Ну, так назначаю тебя своим Агриппой! Справишься?
— Попробую, моя генерала! — Степан шутливо отдал честь. — Но где же мы возьмем оружие? И солдат? Им ведь надо платить.
— Когда придет время, все будет.
На этом, как бывало уже не раз, мальчик надолго замолк, уйдя в себя, словно блуждая по переходам Метро и отмечая только ему ведомые знаки.
— Понимаешь, Август, ты не боишься ходить по туннелям, нет у тебя этого страха. Поэтому я хочу, чтобы ты стал диггером и медвежатником, как я. Очень удобно совмещать обе эти профессии. Могу тебе точно сказать, что с ними ты всегда будешь уважаемым человеком, к мнению которого прислушиваются, и не придется считать последние патроны, что тоже в нашем мире немаловажно!
— Мне их считать не придется в любом случае! — упрямо ответил Август, и лицо его стало отрешенным.
Мужчина знал, что дальше продолжать бесполезно. Наталкиваясь на стену отчуждения, которой отгораживался мальчик, Степан чувствовал поднимающуюся в груди волну горечи, даже мог пробовать ее на вкус. Именно в такие минуты острая боль напоминала о погибшей девочке, которую он не смог уберечь. Отношения с Августом уже приняли достаточно определенный характер, и диггер понял, что парнишка, которого он полюбил и считал своим сыном, никогда не скажет ему «отец».