Пахло лавандой, василиском, лесной малопонятной горечью трав, стертых в бабкиной ступе. Валентин шумно поперхнулся носом и уселся на кровати. Глаза не открывались. Веки будто приклеились к мертвой точке кошмара, сводило лицевые мышцы, виски ломило от тупой боли, а утро не приходило. Он махал руками, силился заорать, отодвигался от ночи шаг за шагом и тонул, все одно тонул в душном мареве сорнетравья.
Сдвинулось. Одноместной номер в гостинице заштатного варианта. Изрезанный походным ножом столик, торшер, непотушенный с ночи. Вереница пустых бутылок, мятая пачка сигарет и прочая бытовуха. Но лучше уж здесь, чем там на заставе, в тараканьей тьме, под боком у великого узкоглазого соседа по мирному существованию.
Стране не хватало рук. При чем всяких и работающих, и нагловато сующих пальчики в ее закрома, а то прямо - дулю под нос с намеком, что кулак еще больше. Валентина загребли в армию прямо от операционного стола, когда он решал, оставить ли жизнь матери или ребенку, ну и лучше обоим сразу. Ибо у нас строгая отчетность, которой плевать на шалости природы и непроходимость каналов, даже слабую жизненность недоразвитого плода.
Военком что-то кричал про трибунал, про выпестованных Родиной-Матерью сопляков, которые по уши в дерьме, но не желают отдавать святого долга и чести. От офицерского чина несло перегаром, его желудок дышал на ладан, налитые кровью веночки разрывали кожаный покров, а кожа блестела подозрительной инфальтийностью лимфоузлов и общей изношенностью организма.
Послать бы полкаша прямиком, но он сам посылал многих, а они любили устраиваться и жить там не хуже, чем раньше, и закусывать, чем привыкли, и чтобы восемь часов от звонка до звонка, а потом им не лезли в душу.
Но тогда Валентин не смолчал. Он назвал полкаша идиотом. У Валентина специальность гинеколог, а делать операции на солдатских причиндалах он не обучен, и лазают в прочие места, только фрактологи с тремя большими звездами на плечах и одной вместо прожектора во лбу.
Ему выписали направление в комариный ад, в город без названия, необозначенную даль, с привкусом идиотизма от солдата Швейка, с пожеланием сгнить там от гнилой воды и не возвращаться, и никогда не быть в этом большом, теплом кабинете.
Так бы и случилось, но начальник гарнизона в промежуточном Н-ске, а жена его больна, и до ближайшего гинеколога три часа полета. По иному было бы глупо. Его оставили, и в данный момент, вся женская половина городского населения, с трепетом ожидала открытия нового кабинета в районной больнице. Дембеля круто правили на аккорд, бухали стоптанными сапогами по полам, мухами таская песок и цемент с третьеэтажным матом.
Но заноза была в другом. С детства засев в его теле, выбрав судьбу, она не отпускала Валентина, раз и навсегда прикрепила к судьбе бабки-Татьяны. Ее морщинистое, вечно смеющееся лицо никогда не расставалось с дымящейся папиросой. Струи сизого дыма были вуалью, и там, в недостижимой для прочих глубине и загадочности, жила повитуха и наперсница сильных мира сего, благожелательная ваятельница чужих судеб родная бабка-Татьяна.
Жила, но вот теперь с нами нет. Ее наследство - один саквояжек с пузырьками и пипетками с наклейками при арабской вязи и крышечками, что ни снять, ни вывернуть нет возможности. А вопросов по этому странному поводу - ни один бабушкин наговор не спасет, одна поминальная записка чего стоит. Так ее и назвала - "По-Ми=на-льна-я". Оберегов рисованных пруд пруди, и наказ - не вскрывать. А тогда зачем дарены, коли так?
Валя вылизал худой кадык бритвой жилет, плеснул в пригоршню одеколона, морщась, протер им лицо. Была в его гарнизонно-акушерской службе одна неприятность. А именно то, что должности гинеколога по штату не существовало. Гарнизонный гинеколог - и выговорить нормальному офицеру невпроворот, а уж примериться... Офицер по особым поручениям - значилось в не лишенном каламбура документе, который выдал ему лично сам генерал. И вот теперь приходилось расплачиваться за чужую докуку. У особых офицеров еще и обязанности есть, причем Особые. Вот и принес оную нарочный пакетом строгой секретности, теперь по ней в Тьмутаракань ехать придется.
На улице Валентина поджидал заезженный армейский бобик. К старой заставе ведут убитые пути покорные только этому русскому чуду. Полусонный водила таращился на офицера новичка с подобающим почтением.
- Дорогу знаешь?
- Так точно!
- Тогда поехали.
Проехали три квартала, и дорога запрыгала ухабами. Глинистая вода из огромных луж с коварными внутренними ямами стремилась выплеснуться на лобовое стекло, и Вале казалось, что они плывут вверх по течению реки, перепрыгивая через пороги, буксуя в тинных омутах, набирая крейсерский ход в просветах чистоты.
Часов через пять после этой штормовой качки и обеденного привала на перекус, справа на дорогу наползла мощная каменная кладка двухэтажной стены. Обжитая надоедливой зеленью, она казалась щупальцем гигантского спрута, раскинувшего щупальца в веках. Заставу строили очень давно, еще тогда, когда толщина укрепленных стен гарантировала безопасность. Теперь вся эта вековая фортификация полулежала в руинах, терялась и рушилась в собственной ненужности.
Ближе к центру тела каменного спрута пространство окончательно комкалось, запуталось в виадуках, проранах и тоннелях вездесущей зелени. Оно перемежало каменные руины кронами вяза, дуба, раскидистых тополей. Все запуталось окончательно. Валентину казалось, что они попали в тот самый исторический лабиринт, так бездарно профуканный царем Мидасом нахрапистому античному герою.
Но сама застава на удивление была ухожена и нова. Ее расположили рядом с фортом, чуть в удалении. У ворот, увенчанных свежебетонной социалистической стелой с недремлющим архетектурно-пограничным штыком, прибывших поджидал седеющий майор в мятом парадном обмундировании.
Лошадиное лицо офицера носило следы вечерней попойки и сегодняшнего малопонятного изумления, даже растерянности. Валентин отнес, сей отрадный факт к собственной особо-поручительной персоне. Видно его приближенность к начальственным семейным делам имела в этом захолустье явно гипертрофированное значение.