Когда я делал в уме наброски в самом конце 70-х годов, я не был способен артикулировать свои наблюдения и соображения в виде рационального дискурса, как сделал только что. Я все это не столько понимал, сколько чувствовал. И выразить это мог только приблизительно, иносказательно, образно. Пример такой примитивной артикуляции — стихотворение, которое я сочинил в начале 70-х годов. Оно называется «Мебель». Вот оно.
Мебель (1974 год)
Из всех вещей, что предвещают гибель,
Для нас страшней всего, пожалуй, мебель.
С каким нечеловеческим трудом
Ее вносил ты в свой просторный дом,
Дрожал над нею, пыль стирал любя,
И вот здесь нет уж места для тебя.
Зачем ты отдал мебели в усладу
Свою двухкомнатную анфиладу?
Без Сталинграда и без Фермопил
Пространство жизненное уступил?
Отдать без боя личный Lebensraum
есть Schmach und Schande, просто стыд и срам!
А мог быть бой. Когда бы ведал ты,
Что, мебель притащив в свою квартиру,
Хотя и приобщен ты ныне к миру,
Зато лишен блаженной пустоты.
Ты мог ходить в квартире, мог летать,
Как Красная стрела туда-обратно,
Ты мог бы собственной квартирой стать,
Объем свой увеличив многократно,
А ныне ты лишь вещь среди вещей,
Как плащ хозяина среди чужих плащей.
А был бы бой. Когда бы ты взглянул
В трюмо, вносимое столь осторожно,
Ты понял бы: нет, это невозможно,
И грузчиков обратно б повернул.
А те, уже достаточно устав,
Роняли бы на следующих шкаф,
И нижние носильщики тахты
Бессильно подогнули бы колени
И рухнули б с огромной высоты,
Считая лбами грязные ступени.
Туда, где горделивый плыл буфет
В сопровожденьи боязливой горки,
Раскинувшей гостеприимно створки,
Чтобы сказать хозяину привет.
Вот был бы бой. Вот это был бы бой.
Смешался б с треском вой и с лязгом стон,
И кровь струилась бы как Тихий Дон,
Обломки стульев унося с собой.
Вот был бы бой и страшный супостату,
И мы пришли б к другому результату. А?
Но был же бой. В семнадцатом году
Из наших комнат выносили мебель.
Носильщиками были Маркс и Гегель,
Сказав, что мебель косна, злостна, гибель,
Не ей хвала и слава, а труду.
Она всего лишь тягостная груда,
А труд — блаженство, таинство и чудо.
И что ж?
А ничего. Так, может быть, и было
Да сплыло, а теперь другое всплыло.
Ведь время — лучший санитарный врач.
Наделав бед, оно умчалось вскачь
В сопровожденьи молнии и грома
(как будто все произошло во сне),
Оставив нас с тобой наедине
С остатками всеобщего погрома.
О юность наших дедов и отцов!
Не будем осуждать энтузиастов
Не посещавших музыкальных классов
И свято ненавидевших спецов.
Но вы простите, деды и отцы,
Мы сами как никак теперь спецы
И классовой науки глубина
Нам лучше и по новому ясна.
Какое счастье, что живем мы тут,
Где с мебелью навеки слился труд,
Где мебель — наполнитель пустоты,
Где ты со стулом, как с женой, на ты,
А рядом спящие серванты и шкафы
С тобою и с женою как милиция на вы.
Не гардероб ли наше божество?
Не рай ли этот кажущийся ад?
Не храм ли этот тесноватый склад?
Не это ли, товарищ, торжество
Самим собой опознанного духа?
Такой, казалось, безнадежный крах,
Все как один остались в дураках,
Но, как известно, дуракам — везуха.
Пока они ни уха и ни рыла,