Француз прокашлялся и сделал паузу. Никто не вставил ни слова. Отпив из фужера пива, француз продолжал. И вот де Кюстин в Черниговской области. Сначала партизаны отнеслись к нему с недоверием, но он сказал командиру свою агентурную кличку «маркиз», командир запросил центр, оттуда поступил недвусмысленный сигнал, и де Кюстин был принят в сообщество партизан с распростертыми объятиями. Он оказался ценным приобретением, ведь он знал немецкий язык, что в то время на нашей стороне было редкостью. Де Кюстина использовали для всяких тонких партизанских интриг. Как раз во время одной такой интриги и произошло интересующее нас событие. В то утро де Кюстин был одет в немецкую форму и отправлен в немецкий штаб спросить, когда через станцию Сакраментовка пройдет гитлеровский состав с боеприпасами до Орла. Спросить нужно было по-немецки, так как иначе противник мог бы заподозрить неладное. Де Кюстин вошел в штаб. Там не было никого, кроме писаря в форме полицая, который, вероятно, дежурил у телефона. Де Кюстин задал свой вопрос. К несчастью, писарь был только что нанят на работу и плохо знал немецкий, то есть не отличал его от некоторых других языков. Ему показалось, что де Кюстин говорит по-французски. Он просил де Кюстина минуточку подождать, а сам побежал за немцами. Приведя двух дюжих немцев, он указал пальцем на де Кюстина и, глядя на него с ненавистью, сказал: арестуйте его, это француз.
Импрессионист отпил еще пива и продолжал. Так де Кюстин второй раз попал в плен. И произошло это по милости вот этого товарища.
Все головы повернулись к Беспутину. Беспутин зарычал, как зверь, и кинулся на искусствоведа с кулаками, но на нем повис фотограф. Это клевета, кричал Беспутин, я вам этого не прощу, вы хотите погубить мою репутацию.
Вы сами погубили свою репутацию, строго сказал Фрадкин. Мы здесь, как говорится, совершенно ни при чем.
После этого все заахали, встали со своих мест и стали ходить вокруг стола, не зная куда деваться. Беспутин наконец скинул с себя фотографа. Да отвяжитесь вы ради Бога, сказал он, не буду я его трогать, хрен с ним, с собакой, пусть живет.
Кувалдин повернулся к Беспутину. Валериан Федосеевич, тихо сказал он, вы можете что-нибудь сказать в свое оправдание?
Я могу сказать то, отвечал Беспутин, что пожили бы сами в моей шкуре. Кому подыхать-то охота? Небось сами-то не то что писарем пошли бы работать, а и в зондеркоманду записались бы. Теперь легко говорить. Вам что — вы в теплом доме родились, да еще небось и с ванной комнатой. А я всю жизнь за свой живот боролся: только бы не подохнуть. Вы только родились и уже интеллигент, а мне, чтобы в интеллигенцию пробиться, семь потов спустить пришлось. Да разве сквозь вашего брата пробьешься. Креста на вас нет, бумажные вы души.
Достаточно, достаточно, схватилась за голову Анна Николаевна Кочергина, замолчите же вы наконец, я не могу, не хочу, наконец, я не желаю все это слушать. Валериан Федосеевич, покойная Бэлла Моисеевна ввела вас в дом как культурного человека, она вам доверяла, через нее и я вам поверила. Боже, как мы все ошибались. Прошу вас, покиньте наш дом по-хорошему.
Беспутин побледнел. Он все еще надеялся, что его полицайское прошлое сойдет ему с рук. В конце концов, что было, то сплыло, Кувалдины люди культурные, широких взглядов, пошумят, побранят да и забудут. Все это в принципе можно было бы и как свое же несчастье изобразить. Еще и жалеть потом будут.
Но Беспутин просчитался, думал Привалов. Кувалдиным, может, на все это наплевать, но не могут же они допустить, чтобы публика разнюхала про их дружбу с бывшим полицаем. Капут тебе, Беспутин, решил Привалов. Ну и хорошо, туда тебе и дорога. Нечего с кувшинным рылом. Ступай, откуда пришел. Хошь в Сибирь, хошь в Черниговскую.
Но Беспутин еще не хотел уходить. Он повернулся к Кувалдину. Ваша матушка, сказал он, была мне истинной благодетельницей. Она была истинная христианка, даром что лицо еврейской национальности. Так неужели же вы допустите, чтобы авантюристы с сионистским душком выжили бы из вашего дома честного русского человека.