Головлев подождал, подождал и опять заикнулся. Так что видите сами, что за публика, сказал он. Я думаю, что вам надо их как-то приструнить.
Привалов сделал головой вопросительный знак. Он был не прочь узнать, что предложит неожиданный моралист с книжной барахолки.
Я и сам, сказал, нахмурившись, Головлев, намылился сами знаете куда. Так что могу предложить свои услуги.
На каком основании, нашел, обалдев, что спросить, Привалов. Что он имел в виду, неясно. Но Головлев понял вопрос по-своему: моя двоюродная тетя — еврейка, сказал Головлев, показывая почему-то большим пальцем правой руки через левое плечо.
Нет, кашлянув, уточнил Привалов. Я спрашиваю, на каком основании вы, я подчеркиваю — вы-вы, претендуете на архив Свистунова за границей.
Головлев опять ничего не понял. Как на каком, спросил он. Я же буду за границей.
От того, что вы будете за границей, сказал Привалов, нам со Свистуновым ни жарко, ни холодно. Я спрашиваю, у вас есть, ну, как бы это сказать, я, право, не знаю как выразиться, я хочу спросить, у вас есть какие-то, ну, скажем, моральные что ли, права владеть этой собственностью?
Я кончил тот же пединститут, что и Фрадкин. Я думаю, что я уж никак не хуже. А литературные способности у меня даже выше. Я и стихи пишу.
Пишите себе на здоровье, поморщился Привалов. Но это ведь, как бы поточнее сказать, я, ей-Богу, не знаю как лучше произнести, такая для меня неясная сфера, ну да ладно, скажем: есть ли у вас права человека на это право?
Головлев тоже обалдел от проблемы. Он помотал головой, стряхнул неуместные мысли, собрался с уместными и рассудительно сказал. Ну как же вы не понимаете, черт вас дери. Ведь я же буду там. Значит, у меня руки дойдут.
Это что ли и есть ваши основания, почти взорвался Привалов. А если я здесь, и у меня руки не дойдут, то я, значит, права лишен? Вы соображаете, что говорите?
Головлев явно не соображал, но сказал, что соображает. На это Привалову ответить было нечего, и он по-стариковски повалилсн в кресло. Что прикажете делать, спросил после некоторой паузы он.
Головлев смутился. Я ничего вам приказать не могу, я и не приказываю, я предлагаю. Давайте-ка заключим союз против Копытмана.
Привалов долго чесал нос, прежде чем ответить. Наконец он сказал — мы подумаем, и на этом сцена закончилась.
На следующий день Привалов вызвал Копытмана. Копытман явился как штык. То ли что-то разнюхал, то ли интуиция, то ли приперло.
Я вам чрезвычайно признателен за помощь, сказал Привалов, вежливо, но со значением. Как дела у вашего сына? Когда отъезд?
Копытман все понял. Отъезд скоро, сказал он, ничего не успели толком подготовить. Все это проклятущее КаГэБу. Думаешь уехать — отказ. Готовишься к отказу — вышибают. Черти.
Вы прошлый раз мне говорили, взял быка за рога Привалов, что за границей есть какие-то там поляки, у которых тоже имеются документы, представляющие взаимный интерес.
Как же-с, живо откликнулся Копытман, как же им не быть. Есть-с. Имеют место. И поляки, и документы.
Хм, сказал Привалов, не зная, с какого боку атаковать. Готовился, готовился, подумал он, а теперь и слова вымолвить не могу.
Копытман понял затруднения товарища. Э, сказал он, что вертеть вокруг да около. Я и сам завтра собирался к вам приехать по этому делу. Сами понимаете.
К сожалению, понимаю, сказал Привалов, делая суровый вид. Ему казалось, что Копытмана надо пугать.
Не пугайте, сказал Копытман, я пуганый. Стар я, чтобы меня пугать, добавил он, почесывая правой рукой левое ухо. Вы ж понимаете, уважаемый, что эти польско-французско-американские документы я через посредство моей же мешпухи таки да достану, мне и ваше согласие не нужно. Мои ребята туда придут, поплачут в рукав, пожалуются на Гулаг, расскажут про мясной дефицит, и владельцы выдадут им свой архив за милую душу. Им-то что? По американским понятиям, это не капитал. Пять тысяч долларов, почтеннейший, не деньги. И десять не деньги. Это — для них. А для моих ребят это очень даже деньги. Все ведь начинается с пустяков.
Привалов был готов старого еврея убить. Но сдержался. Хорошо, сказал он, мне все понятно, хотя морального понимания, товарищ, между нами быть не может. Мне все же непонятна одна вещь. Ладно, в конце концов, за границу едете вы, а не мы. Положить лапу на наш архивчик вы можете и без нас. Но зачем вы мне помогаете? Ей-Богу, я был бы больше готов поверить в то, что это вам на старости лет просто приятно. В конце концов получить свое удовольствие — это и есть получить удовольствие, даже представляю себе, как я сам на старости лет делаю кому-то конкретному материальную пользу и получаю от этого собственное, последнее и тем более сладкое удовольствие. Ваш альтруизм, господин Копытман, был мне понятен. Ваших расчетов, пардон, я понять не могу. Зачем вы хотите получить мое личное согласие на употребление того заграничного польско-французского архивчика??!