Как мы уже говорили, ее келья, подобно кельям всех княжеских дочерей, предназначенных стать благородными монахинями первого разряда, состояла из трех комнат. Последняя из них, в которую никогда не входили, отделялась от кладовой для белья только простой дощатой перегородкой. Дженнарино удалось оторвать одну из досок, имевшую в ширину около фута; почти каждую ночь, проникнув через сад в монастырь, он просовывал голову в это подобие окошечка и вел со своей возлюбленной длинные беседы.
Это счастье длилось довольно долго, и Дженнарино уже стал домогаться других, более значительных милостей, как вдруг две монахини, уже немолодые и тоже впускавшие к себе из сада своих любовников, пленились приятной внешностью молодого маркиза и решили отбить его у какой-то ничтожной послушницы. Эти дамы завели разговор с Дженнарино и, желая придать беседе пристойный вид, начали с того, что стали упрекать Дженнарино за его обыкновение входить в сад и нарушать неприкосновенность затворничества женского монастыря.
Как только Дженнарино понял их желание ему понравиться, он заявил им, что предается любви не во искупление грехов, а ради удовольствия, и потому просит их не вмешиваться в его дела.
Этот невежливый ответ, которого в наше время не позволили бы себе при подобных обстоятельствах, привел обеих стареющих монахинь в такую ярость, что, несмотря на неурочное время — было около двух часов ночи, — они, не задумываясь, пошли и разбудили аббатису.
К счастью для молодого маркиза, монахини-доносчицы его не узнали. Аббатиса была его двоюродной бабкой, младшей сестрой его деда; но она страстно мечтала о славе и преуспеянии своего рода и, зная, что молодой король Карлос III — человек мужественный и строгий поборник порядка, способна была бы донести государю об опасных проделках Дженнарино, которого, вероятно, послали бы на службу в Испанию или, по меньшей мере, в Сицилию.
Монахиням стоило большого труда получить доступ к аббатисе и разбудить ее; но как только эта набожная и ревностная особа поняла, о каком ужасном преступлении идет речь, она кинулась в келью сестры Схоластики.
Дженнарино ничего не сказал своей возлюбленной о встрече с двумя монахинями и был занят спокойной беседой с нею в комнате, примыкающей к кладовой для белья, как вдруг Схоластика и он услышали, что дверь ее спальни с треском распахнулась.
Влюбленных освещало только сияние звезд; внезапно их глаза ослепил резкий свет восьми или десяти ярко горевших ламп, которые несли следом за аббатисой.
Дженнарино знал, как и все жители Неаполя, каким величайшим опасностям подвергается монахиня или простая послушница, уличенная в том, что она принимала мужчину в небольшом помещении, называемом ее кельей. Он, не задумываясь, выпрыгнул в сад через очень высоко расположенное окно кладовой.
Преступление было очевидно. Схоластика ничего не говорила в свое оправдание; аббатиса Анджела Кустоде тотчас же допросила ее. Высокая сорокалетняя дева, худая и бледная, происходившая из самой именитой знати Неаполитанского королевства, аббатиса обладала всеми нравственными качествами, которых требовало подобное положение. Ей было в полной мере свойственно мужество, необходимое для того, чтобы принудить к строгому соблюдению устава, особенно с тех пор, как молодой король, разгадавший секрет своего звания самодержца, во всеуслышание объявил, что он во всем требует подчинения закону, и притом самого неукоснительного; в довершение всего аббатиса Анджела Кустоде принадлежала к роду Кастро Пиньяно, враждовавшему с родом князя де Биссиньяно еще с тех времен, когда правил герцог Анжуйский, брат Людовика Святого.
Застигнутая врасплох среди ночи всеми этими людьми, ослепленная обилием света в то мгновение, когда она разговаривала в своей комнате с молодым человеком, бедная Схоластика закрыла лицо руками; она испытывала такое жгучее чувство стыда, что не смогла даже в эту первую, решающую для нее минуту указать на обстоятельства, весьма для нее благоприятные. Немногие слова, произнесенные ею, были совсем не в ее пользу; она дважды повторила:
— Но этот молодой человек — мой супруг!
Эти слова, заставлявшие предположить то, чего не было на деле, очень обрадовали двух монахинь-доносчиц, и не кто другой, как аббатиса, из чувства справедливости обратила внимание всех собравшихся на то, что, судя по расположению комнат, окаянный распутник, дерзнувший посягнуть на неприкосновенность монастырского затворничества, во всяком случае не находился в той же комнате, что и заблудшая послушница. Он проник только в одну из кладовых для белья, отодрав доску деревянной перегородки, отделявшей эту кладовую от комнаты послушницы Схоластики. Несомненно, он разговаривал с нею, но не входил к ней, поскольку в ту минуту, когда его застигли врасплох и все вошли в помещение, где находилась Схоластика, они увидели распутника в кладовой для белья, откуда он и убежал.