— Вот моя плата, Джонатан. На нем, правда, есть небольшая трещинка, но даже теперь он стоит около шести тысяч франков. Так, по крайней мере, утверждал Людовик XV, а королям положено верить, Джонатан.
У молодого человека перехватило дыхание.
— Это тот самый камень? — справившись с волнением, спросил он.
— Тот самый, который я якобы исправил, — Сен-Жермен улыбнулся. — У меня в коллекции был похожий алмаз и после небольшой доделки он вполне мог сойти за королевский камень. Людовику пришлась по душе моя шутка, которая принесла ему доход в три тысячи девятьсот франков. Вот он и стал каждый раз поминать мое якобы необыкновенное мастерство. Джонатан, я могу переменить и освежить жемчужину, окрасить сердолик, но справиться с алмазом! Это не под силу смертным. А теперь в дорогу.
— Вы полагаете, что я оставлю вас в опасности? — спросил англичанин.
— Полагаю, да. У нас нет выбора. Мудрым человеком можно назвать того, кто способен верить в невероятное. Я уверен, что в ближайшее время эти разбойники не посмеют навестить меня в моем убежище. Им отсюда не выбраться. Вы же знаете, у меня есть договоренность с местными жителями — в случае опасности мне стоит только подать сигнал, и они сразу придут на помощь. В сторону Швейцарии или Тироля путь злоумышленникам закрыт. На юг, через горы в Италию? Только безумец отважится на это зимой, а по весне я отправлюсь в Англию. Там наймем места на крепком корабле, и вперед — в Индию. Ступайте, Джонатан, не тревожьте мне сердце.
Уиздом поклонился и вышел из кабинета. Скоро граф вышел проводить его. Дождавшись, когда в темноте растают контуры всадника, стихнет шлепанье копыт о снег, Сен-Жермен долго смотрел на небо, приглядывался к серебристым, освещенным скудным светом луны далям. На сердце становилось тревожно.
Поднимался ветер, налетел с севера, однако звезды пока горели ясно, сильно. Совсем ослаб, в сердцах посетовал граф, даже с мыслями собраться не могу. Помнится, лет сто назад, ему стоило только поднапрячься, и близкая перемена погоды, надвигающийся шторм или ливень въявь представали перед ним. Приближающуюся грозу он ощущал за десятки лиг.
Он вернулся в дом, устроился у окна, за которым торчали столбы, поддерживающие козырек крыши и балкон, огибавший дом на уровне второго этажа. Луна была в полной силе, снега искрились вплоть до вершин Ретикона, правда, начинало заметать. Уже ближе к полуночи тучи затянули небо и повалил снег. В этот момент Карл, заглянув в кабинет, объяснил, что заметил группу конных, подбирающихся к усадьбе. Граф встрепенулся, спросил, сколько их? Камердинер показал десять пальцев, потом еще пять. Граф сердцем почувствовал — эти рискнут. Эти на все пойдут, тем более, если их хозяин сообщил им, что все сокровища мира прячутся в этом добротном двухэтажном доме.
— Карл, — приказал граф, — дай сигнал в Бальцерс.
Камердинер кивнул, отправился в кладовую, зарядил ружье и, выйдя во двор, выстрелил в воздух. Затем поджег большой факел и с помощью веревки поднял его на столбе…
Сильный порыв ветра раздул пламя, искры с шипением полетели в сторону дома. Еще через несколько минут плотная пелена совсем скрыла луну.
Пошел снег, сначала редкий, потом все гуще. Началась метель. Конные уже были совсем близко, когда искры факела, попав на деревянный балкон, разгорелись. Скоро повалил густой дым. У Сен-Жермена перехватило легкие, ему не хватало воздуха, и когда от жары начали лопаться стекла, он еще успел подумать: «Зачем огонь?.. Все разрушающая сила…»
Пламя словно мстило ему за долговечность, за ровное горение, за отсутствие пылкости и дерзости. Оно словно напоминало, что один из его братьев попытался пойти по пути отца и бежал к туркам в надежде поднять в Венгрии восстание. Почему же он остался в стороне?
Графу было что сказать в ответ. Задыхаясь от дыма, он силился что-то выговорить, потом вскинул руку, осенил себя крестным знамением и в следующее мгновение испустил дух.
Эпилог
Я увидел эту картину во сне. Еще не закончив роман, увидел погибающего от удушья и огня Сен-Жермена… Следил за отстреливающимся от нападавших разбойников Карлом. В конце концов пуля попала ему в лицо и раздробила челюсть. Следующий свинцовый заряд угодил прямо в сердце — немой не долго мучился…
Это была зыбкая, но достаточно отчетливая явь. Дымный смрад перехватил мне горло. В последний момент я успел тонко, громко выкрикнуть: «Хик!» — и затем с особенным выражением добавить: «Пхед!»
Прошлое до утра бередило меня, менялись картины. Вот в снежной круговерти появился бредущий из последних сил Джонатан Уиздом. Конь его пал, теперь он пытался наугад отыскать дорогу. Англичанину не повезло. Он скатился в глубокий овраг, откуда уже не смог выбраться. Весной талые воды прорвали ветхий сгнивший кожаный бок его сака. Оттуда вывалился крупный, с фалангу мизинца, ограненный камень. Струя поволокла его, камень потерял видимость. Где он теперь лежит? Пригрелся, наверное, между галькой в горном ручье. Бумаги же, что лежали в походной сумке, вымывались еще в течение года. Постепенно таяли следы чернил — я явственно видел, как белела и рвалась бумага…
Странное состояние овладело мною под утро. Былью или небылью являлись увиденные мной картины? Этот вопрос казался мне бессмысленным Всякий, сумевший познакомиться с графом Сен-Жерменом, сжиться с его умонастроениями, рано или поздно увлекался его мечтой. Водораздел, утверждал граф, лежит в другом измерении. Не как, а что — вот в чем загадка. Какой смысл заложен в проявленном сновидении, какую пользу можно извлечь из подобных фантасмагорий — на этом он всегда стоял твердо.
Теперь уходить в страну снов мне было интересно и жутко. Замирало сердце… Через несколько дней я вновь оказался в узкой щели, где погиб несчастный Уиздом. Судьба исполнила его мечту. Он успел обзавестись собственной тайной, сама смерть его стала загадкой для масонских обществ, а странное исчезновение графа поводом для некоторых изобретательных, огневых энтузиастов объявить себя «Сен-Жерменами». Правительство Наполеона II в 1860 году было вынуждено назначить специальную комиссию, которая могла бы разобраться с многочисленными претендентами на это имя. Последний «граф» явился во Франции в 1972 году. В обыденной жизни он именовался Ришаром Жанфреем. Пытаясь с помощью армейской полевой кухни добыть из свинца золото, он, глядя в объективы телекамер гордо заявил: «Я — граф Сен-Жермен».
Все эти фокусы мало занимали меня. Другая тайна — подлинная, озаренная светом истины — влекла к себе. Летние ливни, затяжные осенние дожди между тем вымывали последние листы рукописи. На одном из них я ясно прочитал.
«I have a dream…»
«У меня есть мечта. Я хотел бы поприсутствовать на празднике, который когда-нибудь справят на земле. Устроят всеобщий для всех верующих день поминовения или почитания, поделятся с соседом луковицей, куском хлеба… Я мечтаю о великом чуде, когда все живущие на земле вспомнят и отдадут долг одному из нас. Поклонятся ему в церквах, мечетях, синагогах, молельнях, храмах. Все вместе, в один час по ходу солнца. Пусть этот святой будет равно дорог каждому доброму сердцу. Пусть он будет первым, кто делом докажет, что всех нас объединяет большее, чем плоть и кровь, чем жизненный опыт и любовь к предкам, чем почитание местных святых. Пусть христиане, последователи Магомета, дети Моисея, почитатели Вишны, Брамы и Шивы, потомки Бодхисатвы, при всем различии их верований, впервые обратятся к тому, что их объединяет и попытаются найти согласие. Этот день будет первым, когда все мы сможем вздохнуть спокойно. Пусть люди, ответственные за сохранение культов, все вместе внятно скажут, в чем мы едины и будут исходить из того, что эти зерна куда важнее и ценнее, чем всякое различие, отвращающее нас друг от друга.
Да будет так!
Пусть между собой в обыденных делах мы будем замечать то, что нам всем дорого и стараться избегать того, что нас разделяет. Тогда и народы смогут перевести дух. Только тогда мы сможем воевать со злом, а не между собой».
Пусть восторжествует согласие.
«I have a dream…»