Я не мог найти себе места, бросился к соседу, к другому, третьему…
Те даже не посмотрели на меня.
Никогда прежде я не ощущал такого одиночества, никогда не чувствовал себя бессильной песчинкой, брошенной на волю злых ветров. Глаза понемногу привыкли к темноте, и я бросился в сторону исступленно голосившего на всю степь человека. Какая страшная болезнь поразила его? Чем можно было ему помочь? Не знаю, но пребывать в бездействии не было сил. Наконец я наткнулся на вопящего — он сидел неподалеку от крайнего костра, спиной к огню, орал во всю силу, плакал и при этом колотил себя кулаками по груди и по ногам.
Я спросил у расположившего у костра погонщика.
— Кто это?
— Ахмед.
— Какой Ахмед?
— Просто Ахмед.
— Зачем же он кричит?
— Брат умер, тоже погонщик, — ответил тот и отвернулся.
С рассветом мы вновь двинулись в сторону Исфагана. Я был предоставлен самому себе. Нанятая купцами охрана следила только за тем, чтобы я со своими ослами постоянно оставался в середине колонны, так как разбойники обычно нападают либо на голову, либо на хвост каравана. Все необходимое я вез с собой. В хурджинах, которыми был навьючен второй ослик, лежали два котелка с крышками, ложка, тарелка, бокал и кофейник, деревянный ларец с отделениями для соли, перца и других специй, кусок кожи вместо скатерти, бурдюк с вином, рис, топленое масло, лук, мука, сухие фрукты, кофе, палатка с матрацем, одеялом и подушкой, мешок с запасной одеждой. За долгую жизнь я никогда не ощущал себя более свободным человеком, никогда более не был равнодушен к своему предназначению, чем на пути в Исфахан. Жил мгновением — мне было безразлично, что ждет меня в конце путешествия: смерть или слава. Чудом казались миражи в пустыне, ясное, усеянное крупными, сонными звездами ночное небо, полуденная хмарь, сплавляющая небо с землей. Мучительная жажда, зной и пробирающий до костей холод в предутренние часы напоминали, кем я являюсь на этой земле. В ту пору, если бы мне пришлось дать себе имя, я назвался бы Ахмедом.
Встретивший меня в Исфахане Мирза Мехди-хан, секретарь Надир-хана, ответственный за перевод священных книг всех родственных вероучений, оказался средних лет человеком. Был он в расшитом золотым шитьем, парчовом халате, тюрбан на голове обнимала зеленая чалма. Переводчика, который должен был присутствовать при нашем разговоре, он отослал сразу, как только я выговорил на его родном языке несколько приветственных фраз и коротко рассказал о нашем путешествии.
Мы расположились в просторном зале, соседнем с диванханой,[47] являвшимся как бы кабинетом этого высокопоставленного вельможи. Уже после того, как толмач удалился, он кратко осведомился о моем учителе, которому удалось за такой короткий срок научить меня, «фаранга», говорить на фарси, и признался, что с детства испытывал особую тягу к языкам и гордо сообщил, что знает их более десятка — в общем-то, все, на которых говорят образованные народы. Затем начал перечислять: прежде всего, назвал арабский, потом узбекский, словарь которого он составил, тюркский, на котором разговаривают на южном побережье Гирканского моря. О других языках, на которых разговаривают «образованные» народы, я даже не слышал. Я ответил, что фарси учил меня его соотечественник, живущий в Бомбее. Мирза Мехди-хан сразу поморщился. Я тут же добавил, что тоже с детства увлекаюсь чужими наречиями и, помимо родного, тоже знаю более десятка иноземных языков. Французский, английский, испанский, голландский, русский, португальский и так далее. Мирза Мехди-хан признался, что всегда полагал, что «фаранги», кроме «московитов», говорят на одном языке — и для него новость узнать, что в Европе тоже существует изобилие наречий. Каждый новый язык для меня радость, признался я, тем более весомая, когда в чужих словах слышу отзвуки родного говора. Так персидский, по-моему, родствен санскриту, языку московитов и нашим, европейским. Особенно немецкому наречию…
Мы начали сравнивать слова, относящиеся к самым общим определениям и наименованиям (например, «вода», «огонь», «мать», «брат», «сестра», счет от одного до десяти) и пришли к выводу, что когда-то давным-давно наши народы были едины или жили рядом, как братья. Что же нас разделило? Почему теперь народы-братья с ненасытной жестокостью вот уже какое столетие неутомимо режут друг друга?